«Каменный мост»

– Не благодари, – улыбнулась она, – ты же знаешь, я сама этого всегда хочу. Твой дружок – это просто чудо! – все, как рекомендовали, шептала она и счастливо улыбалась: отмучилась. И в эти мгновения я точно, как надеялась она, никого не хочу и не могу, теперь меня отпустят поспать… разбудил городской телефон, Алена сунула его мне под щеку, по-хозяйски посмотрев в определитель: кто – и выдохнула ротовой послесонной перекисью имя – того, кто радостно звонил. А может быть, прошло несколько ночей – и все они получались одинаковые: все хуже.

Чухарев вопил: оставил письмо Кирпичникову в почтовый ящик! шансов никаких! А вечером вчера, когда Чухарев залег в кресло стоматологии и доктор Карнаухова легла буквально на него, потирая подбородком ему лоб! – Кирпичников позвонил! Он позвонил! Он живет в Германии. Он послезавтра уезжает в Германию, но когда Чухарев спросил: когда можете встретиться, Александр Феликсович ответил: да в любое время начиная с этой минуты!!! Можно я пойду с вами? Пожалуйста! Да, еще: Кирпичников сам собирал материал по этому делу и все покажет, а может быть, и отдаст, продаст!

Я покидал в папку несколько фотографий Нины Уманской для разогрева клиента, охотники добыли зверя, нашел белый лист; пока я писал, Алена стояла за спиной. Сейчас обнимет. Как бы наша общая радость. «Я, МИРГОРОДСКИЙ Борис Антонович, после получения доверенности от КИРПИЧНИКОВА Александра Феликсовича на ознакомление с материалами дела р-788 в архиве ФСБ РФ обязуюсь не упоминать членов семьи КИРПИЧНИКОВА Александра Феликсовича в материалах экспозиции музея 175-й школы без его согласия, а также не разглашать факты биографии КИР- ПИЧНИКОВЫХ ни при каких обстоятельствах». Главное, чтобы в доверенности Кирпичникова были паспортные данные.

– Идем брать Кирпичникова. Скажем: дайте разрешение. А мы не тронем вашего отца. Долларов сто можно пообещать. Самое большее пятьсот.

– И она тоже пойдет? Чтобы клиента отвлекать. Голыми коленками. А я – побудь дома, приготовь праздничный обед?

– Мы идем с Борей.

– Теперь все? Кирпичников подпишет доверенность.

Вы третьего июня сходите на Большой Каменный мост.

Узнаете, кто стрелял в Нину… И все кончится. В этом деле, – плакать она, кажется, не собиралась. – Ты ее сразу уволишь?

– Ты думаешь, мне нужно только одно…

– Нет, я начинаю думать, что тебе даже этого не надо.

Что тебе надо? – Помолчала. – Ты не боишься остаться один? – Еще помолчала. – Чего ты боишься? – И не надеялась, что отвечу. – Кирпичников последний, кто мог бы дать доверенность. Просто не могу понять, что бы ты делал, если бы вы его не установили.

Что бы я делал – зашел бы с другой стороны. Тот, кто застрелил подростка Уманскую, не согласился с отмеренным, выделенным, с положенным… Император почуял жажду, раскаляющую изнутри имперскую броню, выложившую на мост трупы семиклассников, «волчата!», жажда – ржавчина его железного, соколиного племени, они перевалили вершину – войну – и увидели впереди, сразу за неблизкой победой, свой закат: после моря манной каши во вставные челюсти и бессмысленной борьбы с пролежнями – в Кремлевскую стену, под стены Новодевичьего, за железные закопченные врата, конвейером, на утлой лодке в красной пене подушечек с золотыми каплями орденов, без всяких там отпеваний и предсмертных хрипов: «Попа!» В железных словно кончился завод, в них, еще молодых, заскреблись утробными вздрагиваниями материнские песни, набухли крохи мелкобуржуазного чернозема под ногтями, кровь наполнилась теперь уже чужеземным шепотом батюшки-матушки, ноги опутали корни происхождения, ничего не поделаешь, в какой-то малозаметный (если б не убили Нину) миг им захотелось (хоть немного) пожить обыкновенно, слабо – простреленная голова Уманской, девочки, носившей американские чулки, императора не волновала, но на ее убийство императору пришлось ответить многим – всем.

Чубчик кучерявый

Наступало «послевойны». Империи вдруг показалось: завоевано нечто большее, чем получено; железными и чернью овладели желания; император думал: давать хлеб бесплатно. В Огареве, в бывшем имении генералгубернатора великого князя Сергея Александровича, в доме «раннего модерна» (да есть ли такие?) летними выходными собиралась знать: секретари Московского комитета коммунистической партии, секретари ВЦСПС (кому надо, знает кто), бояре и дьяки Мособлсовета и Моссовета: домино, волейбол, метали городки или осваивали, равняясь на первого секретаря МГК Щербакова, большой теннис, обедали семейно, за общим столом, и С.М.Шахурина, за год до того похоронившая сына, заехав в Огарево по пути с дачи (еще год до Победы), вдруг воскликнула в общем скоплении: как же так, победа близка, а мы до сих пор так… бедно живем! Так неустроенно. Пора как-то налаживать быт… Соответствующий нам… Особняки строить.

Эти опаляющие своей правдивостью слова произнесла Софья Мироновна, прославленная спекуляцией продуктами из запасов хозяйственного управления Наркомата авиапромышленности и страстью к фарфору.