Каменный мешок

Симон и Томас переглянулись. Грим шагал себе вверх по холму. Оба вздрогнули — обоим пришла в голову одна и та же мысль. Миккелина осталась дома одна. Она просыпалась, когда уходила мама, а потом братья, но затем засыпала снова. Когда Грим войдет в дом, он не найдет там никого, кроме Миккелины. Симон попытался вообразить себе, как отец поведет себя, увидев, что дома нет ни мамы, ни мальчиков, но зато есть спящая Миккелина, одна-одинешенька, беззащитное существо, которое он ненавидит пуще всего на свете.

Подъехала школьная машина, погудела мальчикам дважды. Водитель видел, что они стоят на дороге, но не мог ждать больше и уехал, исчезнув за поворотом. Мальчишки стояли не шелохнувшись, не говоря ни слова, а потом встряхнулись и тихонько направились обратно к дому.

Они ни за что не хотели оставлять Миккелину дома одну.

Симон подумал сбегать за мамой или послать Томаса, но решил, что время терпит; мама заслужила провести еще один, последний день в покое. Они увидели, как Грим зашел в дом и закрыл за собой дверь, и ринулись за ним со всех ног. Они не имели ни малейшего представления, что их ждет внутри. Думали только об одном — Миккелина, в полном одиночестве, спит в большой кровати в спальне. Куда ей — пока Грим был дома — было настрого запрещено совать свой вонючий калекин нос.

Братья открыли дверь и прокрались внутрь, Симон шел первым, а за ним, не отставая, держа брата за руку, Томас. Они подошли к кухне и увидели, что Грим стоит у стола, к ним спиной, втягивает носом воздух и харкает в раковину. Он зажег над кухонным столом свет, но дети видели лишь его очертания.

— Где ваша мать? — не поворачиваясь, спросил Грим.

Наверное, все-таки заметил нас на дороге, подумал Симон и ответил:

— На работе.

— На работе? Где? Где она работает?

— На молочной ферме, на Туманном мысу.

— Она что, не знала, что сегодня я возвращаюсь домой?

Грим повернулся к ним лицом и сделал шаг вперед, к лампочке. Мальчишки впервые смогли разглядеть его — утром так темно, без лампы ничего не видно, — впервые после нескольких месяцев отсутствия. Глаза у братьев стали как тарелки, едва они в тусклом свете лампочки увидели лицо Грима. С ним что-то случилось. Половину лица над правой щекой покрывал ожог, правый глаз полузакрыт — нижнее веко прикипело к верхнему.

Грим улыбнулся:

— Что скажете, красавчик ваш папочка, а?

Братья все не могли отвести глаз от изуродованного лица.

— Тебе предлагают кофе, а потом как плеснут тебе им в лицо, такие дела.

Грим подошел поближе.

— И главное, им вовсе не нужно заставить тебя говорить. Нет, они все и так знают, кто-то им разболтал. Не оттого они плещут крутым кипятком тебе в лицо. Не оттого хотят превратить тебя в сраного урода.

Мальчишки совершенно не понимали, о чем он.

— Приведи ее, — приказал Грим и глянул на Томаса, прятавшегося за спиной старшего брата. — Отправляйся в этот сраный жвачный хлев и приведи мне эту распроклятую корову.

Симон краем глаза заметил, что в коридоре кто-то есть, но не смел даже подумать о том, чтобы повернуть туда голову. Миккелина проснулась. Она научилась худо-бедно передвигаться и, видимо, выбралась в коридор, но не отваживалась ползти на кухню.

— Воооооон! — зарычал Грим. — Немедленно!

Томас аж подпрыгнул. Симон не был уверен, что младший знает дорогу на хутор. Томас пару раз всего ходил с мамой на ферму летом, а сейчас почти кромешная тьма и холодно, а Томас такой маленький.

— Нет, лучше я, — сказал Симон.

— Хуй собачий!!! — прошипел Грим и заорал на Томаса: — Уебывай, выблядок!

Томас выпустил руку Симона, открыл дверь, вышел на мороз и аккуратно закрыл дверь за собой.

— Так, Симон, сынок, а теперь подойди-ка к папочке да присядь рядом с ним, — велел Грим.

Как резко он меняется! Миг назад готов был нас убить, а тут бах! — и всю злобу как рукой сняло.

Симон неуверенно, мелкими шажками зашел на кухню и сел на стул. Точно, кто-то есть в коридоре. Только бы, ох только бы Миккелина не попалась сейчас ему на глаза! В коридоре была маленькая клетушка, и Симон изо всех сил надеялся, что Миккелина догадается там спрятаться, доползет-дохромает и Грим не заметит ее.

— Соскучился небось по старику своему, а? — сказал Грим и сел напротив Симона.

Симон, не сводя глаз с ожога, кивнул.

— Ну расскажи папочке, как у вас тут было летом, папочке ведь интересно.

Симон, не говоря ни слова, смотрел на Грима и все думал, где начинать врать. Ведь нельзя же рассказывать ему про Дейва, про то, что он захаживал к ним по сто раз на дню, про то, что он куда-то ходил вместе с мамой, не зовя с собой детей, про их прогулки, про пикники. Нельзя же ему рассказывать, что они все вместе спали в одной кровати, в той самой большой кровати — его, Гримовой, кровати, — и не как-нибудь там, а каждый день. Нельзя же рассказывать ему, что мама словно ожила, едва только Грима усадили за решетку, и все — благодаря Дейву. Дейв вдохнул в нее новую жизнь. Нельзя же ему рассказать, с какой радостью мама просыпается по утрам, как прихорашивается. Как расцвело ее лицо. Как оно делалось краше день ото дня, и все потому, что рядом был Дейв.