Каменный фундамент

По засыпанным снегом ступеням я поднялся на широкое крыльцо городского почтамта. Надо известить Алексея. Но слова радости сейчас были бы ложью, а слова лжи не несли в себе радости, и составление письма к Алексею впервые в жизни представилось мне тяжелой обязанностью. Я написал сначала все, как есть, — и разорвал написанное. Ведь это первые часы, первые впечатления, и, может быть, действительно опасного нет ничего, а письмо пойдет, с полпути его не вернешь… И пока придут успокоительные вести, Алексей будет томиться, страдать и сидеть ночами без сна, сжимая в руке этот жгущий душу клочок бумаги. Искусственно строя фразы, я написал второй вариант, не пожалев восклицательных знаков, и сам не смог прочесть: фальшивые слова, без мысли, без души… Лучше не говорить вовсе, чем говорить так!.. На телеграфном бланке я набросал: «Алеша, поздравляю с сыном», сложил вчетверо, всунул в конверт и, чтобы избежать еще новых раздумий, поспешно бросил конверт в почтовый ящик.

Потянулись тревожные дни. Почти каждый час кто-нибудь из нас заходил в больницу и справлялся о здоровье Катюши. А вечером мы собирались вместе, чтобы в который раз сказать друг другу:

— Ничего…

Врачи, сестры, сиделки в больнице на вопрос: «Как Катя?» — тоже отвечали: «Ничего». В один из первых дней болезни и Катюша нам переслала записку: «Ничего. Все пройдет…» А температура уже и в то время грозно и неумолимо держалась у самых высоких делений термометра.

Приходили письма от Алексея. Больше скрывать от него было нельзя. Он писал коротко и часто, случалось, по два письма в один день. Письма были полны смятения, содержали десятки вопросов…

А что можно было ответить на них?

В тревогах наступил тот день, когда новорожденного собрались регистрировать в загсе. В это утро Катюше было особенно тяжело. Ей передали записку, сиделка вернулась с пустыми руками, — Катя ничего не ответила.

— Прочитала, закрыла глаза, — значит, согласна, — пояснила сиделка.

Об имени ребенка в свое время немало было разговоров. Назывались десятки красивых имен. Их складывали с именем отца: Константин Алексеевич, Евгений Алексеевич, Виктор Алексеевич, Алексей Алексеевич… И примеряли, как будет звучать уменьшительно: Костенька, Женечка, Витенька, Алешенька… Катя смеялась, и трудно было понять, какое имя нравится ей больше всего. Алексей всегда писал только о сыне, так, словно бы «сын» было имя ребенка. Дед Федор поговаривал, что не худо бы назвать и Федей: и родовая память останется, и Федор Алексеевич хоть кому подойдет — и инженеру и генералу… Устинья Григорьевна загадывать вперед не любила и сердилась, когда завязывался такой разговор.

— Дождитесь сначала, — ворчала она, — придумать имя недолго.

Все это прежде казалось забавным, теперь было не до шуток. Дается человеку имя, одно на всю жизнь, надо выбрать красивое. А выбирать предстояло не тем, кому следовало. Как отнять у матери счастье первой назвать своего ребенка? И мы все согласились, что по праву, вытекающему из крайней необходимости, это могла сделать только бабушка…

Устинья Григорьевна сама пошла в загс. Надела свое лучшее платье, приколола брошку — костяную ручку, державшую золотой брусочек с подвесками, — подарок мужа в давние-давние времена ее молодости, повязалась серым пуховым платком и пошла. Было немного наивно так наряжаться, в загсе снимать шубу не требовалось, никто не увидит ни платья, ни брошки, но Устинья Григорьевна на этот счет имела свои убеждения. Обычай. Очень хороший обычай. Торжественность такого события должна быть подчеркнута во всем.

— Нет имени — нет и человека, — твердила Устинья Григорьевна, собираясь в загс. — Родится дитя — для отца с матерью только; имя ему наречешь — народу дашь человека.

— А какое все-таки имя?..

— Рукавичкой не назову, — отмахнулась она, — и Винтервальтером тоже.

Она всегда отвергала имена, взятые от названий бездушных предметов или от вовсе отвлеченных понятий. Эдуарды, Альберты, Генрихи, Эммануилы тоже не нравились ей. Русский человек должен носить русское имя.

Устинья Григорьевна назвала внука Василием. Этому удивились все. А дед всерьез рассердился.

— Один Василий и другой Василий? Эх! Ну что это ты! Как же мы различать их будем?

— Различим. Не пятаки медные, — сказала Устинья Григорьевна. — Растерялась. Спросили меня — не поняла сама, как ответила. Вспомнилось, видно, о старшеньком.

В тот же вечер переслали записку Катюше.

Сиделка после рассказывала:

— Подумала она, вначале брови сдвинула — и вдруг озарилась. «Васильки», — говорит. Лето, что ли, ей вспомнилось? И тут же ее опять в забытье бросило…

Медленно тянулись дни. Мы почему-то все ждали перелома болезни на девятые сутки. Потом на одиннадцатые, на тринадцатые, на семнадцатые… Но каждый раз, словно нарочно, в эти дни температура поднималась еще на две-три десятых.

Перелом свершился внезапно.

Тот, кому не приходилось метаться ночами по углам своей комнаты в тревоге за жизнь близкого человека, не поймет, какой музыкой прозвучали нам два маленьких слова, произнесенные однажды утром дежурной сестрой: «Ей лучше…»