Калигула

— Мы все желаем нашему Сапожку хорошего палача, и в Палатине не сыщется ни одного человека нашего ранга, который бы думал по-другому, но никто не желает этим палачом быть. Кому хочется войти в историю убийцей императора? Убивать можно только ему, нашему жестокому богу, для которого понятия справедливости давно не существует. Он заменил его новым, обозначающим его высшую добродетель — да, так он считает! — понятием «бесстыдство». Сам себя он видит мерилом всех и всего, и даже перед нашими великими поэтами не сдерживает своего спесивого высокомерия. Он не стесняется называть Вергилия невежественным, а историка — Ливия болтуном и пройдохой.

— К сожалению, это недостаточное основание для убийства, — сухо заметил Клеменс.

Азиатик засмеялся.

— Конечно, нет, поскольку всем вам кажется достаточным основанием то, что он всех нас схватил за горло. И могу только согласиться. Это даже противоестественно — позволить угрожать себе и, возможно, даже лишить себя жизни такому низкому, жалкому человеку. Это все равно как если бы вонючая крыса нападала на благородного скакуна.

Виниций от души рассмеялся.

— Во имя богов! Ты сравниваешь нас со скакунами. Метафору с крысой еще можно назвать меткой, но скакуны…

— Большинство сравнений всегда неудачны, мне просто ничего другого не пришло в голову. Но вернемся к теме: кто это сделает? Каждый день, проведенный в бездействии, может привести нас на Гемониевы ступени. Никто этого не хочет, но что делать? Собственно, продвижение дела целиком зависит от тебя, Клеменс. Ты единственный, кому позволено носить в его присутствии оружие, и Калигула до сих пор считает тебя своим доверенным другом и слугой.

— К сожалению, все изменилось, — поспешил защитить себя Клеменс. — С того момента, как он разыграл перед нами с Каллистом сцену самоубийства, он больше не подпускает меня близко и делает все, чтобы натравить нас друг на друга. Подтверди, Каллист.

Толстый секретарь согласно кивнул:

— Все точно. Не проходит и дня, чтобы император не сделал о Клеменсе какого-нибудь пренебрежительного замечания. Потом он обычно выжидает моего одобрения, которое я, конечно же, высказываю, чтобы не привести его в бешенство.

Клеменс добавил:

— А мне он постоянно жалуется, что на Каллиста больше нельзя положиться, и интересуется, кого бы я предложил на его место. Пока мне удавалось отговориться тем, что императорский секретарь и префект преторианцев выполняют настолько разные задания, что мой совет окажется, скорее всего, никчемным.

Виниций воскликнул:

— Но как раз так он и добьется, что мы объединимся против него, вместо того чтобы возненавидеть друг друга и шпионить за всеми. Кроме Геликона и переписчика, кандидатов в покойники, у Калигулы больше не осталось преданных людей во дворце. Оба знают, что падут вместе с ним, поэтому всегда будут его поддерживать.

Он обратился к Клеменсу:

— Вам, преторианцам, легче. Вы всегда можете сослаться на приказ, и следующий император поспешит прежде всего осыпать вас деньгами и подарками.

— Может быть, но за это нам приходится выполнять всю грязную работу, которой никто не позавидует, — спокойно ответил Клеменс.

Каллист согласно кивнул.

— Верно, и мы снова коснулись нашей темы: кто выполнит всю грязную работу? Хотя я бы скорее определил это как героический подвиг освободителя.

Вопрос был адресован Клеменсу, который вдруг стукнул себя кулаком по колену:

— Конечно! Почему я сразу о нем не подумал? Я знаю одного подходящего человека, но имя его называть не хочу, потому что пока не уверен в его согласии. Обо всем расскажу вам в ближайшие дни.

С тех пор как император женился, он не часто беспокоил Пираллию. Она с его согласия переселилась из дворца в маленький старый дом недалеко от форума Цезаря, который приобрела на подаренные Калигулой деньги. Прежнее ремесло Пираллии пришлось оставить, так как это было желанием императора. Он сказал, ей с серьезным видом:

— Кто хоть однажды ложился в постель с богом, не должен осквернять себя связями с обычными людьми.

Иногда ее приглашали на пиры и праздники, где она играла на своей лютне и исполняла дерзкие песенки. Если иногда после этого Калигула брал ее в свои покои, так только для того, чтобы скоротать бессонные ночи. Он метался по своему обыкновению из угла в угол и говорил, говорил без остановки, перескакивая с одной темы на другую. При этом он беспрестанно пил, пока, утомленный речами и вином, не засыпал далеко за полночь. Пираллия же, следуя его желанию, должна была оставаться рядом, и она не могла не любить этого неугомонного, одержимого, жестокого и сумасшедшего человека. Всему, что он совершил, она находила оправдание, а однажды даже сказала прямо в лицо:

— Я верю, Гай, что большинство нарушений права и жестокостей, в которых тебя винят, вынашиваются твоими приближенными во дворце. Они подсовывают их тебе, чтобы укрепить свое положение, получить собственную выгоду.

Калигула ответил на удивление спокойно: