Календарь Русской Революции (Июль)

Легче теперь дышать, но все-таки душу еще терзали ужасные, нечеловеческие мучения от сомнения в чистоте нашего дела. Эти мучения продолжались до окончания следствия, когда выяснилось, что имеется в руках правительства. Мы оба с Сикорским могли вздохнуть свободнее и с тихим спокойствием, с сладким сознанием чистоты нашей революционной чести стали ожидать окончательной развязки нашего дела. Как будто того и ждали, чтобы только узнать мою фамилию. В этот же день или через день доктора нашли, что мои поранения на лице достаточно зажили, и сняли повязку с глаз. Боже, что я увидел! - При моей постели неотступно дежурили жандармы и {196} надзиратель...

Наглецы! Они еще старались меня уверить, что стража поставлена ко мне с момента снятия повязки. (На суде один из жандармов принужден был сознаться, что сторожа при мне стояли с первого дня). Еще и теперь пробегает дрожь омерзения, когда вспоминаешь, в какое болото мерзости и запустения пришлось окунуться! Слишком сладко и велико было упоение победы, если нашлось силы не задохнуться в нем, не сойти с ума, не умереть с горя...

В довершение своего рассказа я добавлю кое-что о взрыве и его последствиях для меня. По показанию свидетелей, бомба была брошена на расстоянии шагов 8-ми от кареты и попала почти в стекло, немного ближе к кучеру. Всю карету разнесло, несмотря на то, что карета была блиндирована (известна даже мастерская, из которой вышла карета).

Я был сбит с ног взрывом и на мгновенье потерял сознание. Мои поранения: рваные раны на двух пальцах ноги, рана осколком бомбы в правую сторону живота (мне говорили, если бы еще поглубже на толщину спички, была бы поранена брюшина), масса мелких ранок на лице и по всей левой ноге, прорыв барабанных перепонок в обоих ушах, - это все, что можно было учесть и записать в протокол под видом сухой и короткой фразы: "получил незначительные повреждения".

Я не добивался истины, для меня было безразлично, какими они считают мои поранения, опасными или неопасными. Вам, товарищи, и должен сказать, что было на самом деле. Я был весь разбит или избит - трудно судить, вероятно, и то и другое. Лицо вспухло так, что, по словам видевших меня в то время, страшно было смотреть, щеки отвисли мешком, глаза вышли из орбит, из подбородка образовался какой-то зоб. Руками я почти не владел-обе были опалены. Все тело с ног до головы было в бинтах и повязках. Под хлороформом извлекли из меня остатки бомбы и отрезали два пальца на ноге.

С ранами потом вышло осложнение: в ране на животе образовалось злокачественное нагноение, вся ступня левой ноги была разбита не то взрывом, не то пинками, и вскоре началось воспаление сухожильных влагалищ. Все это требовало мучительных перевязок, бесконечных разрезов. Поговаривали; что я могу не выжить, что, пожалуй, придется отрезать всю левую ступню. Несколько раз приезжал на консультацию лейб-хирург профессор Павлов. Как результат тяжелого падения на мостовую или опять-таки от шпионских пинков в спину - {197} травматический плеврит и, в довершение всего, сильные головные боли, адский шум в ушах...

Но, повторяю, все это пустяки сравнительно с тем, что пришлось пережить морально. Мне бы даже не хотелось напоминать эту старую историю моих болезней, о которых я давно позабыл, но раз вы требуете рассказать подробности о "деле", то я хочу обрисовать самое дело и все, что находится в связи с ним. Первые 21/2 месяца я лежал пластом, недвижимый, беспомощный, как ребенок; только в конце третьего месяца начал присаживаться, а на четвертый взялся уже за костыли.

На суд вышел еще совсем слабый, с тяжелой головой, не владея мыслями. Это сказалось на процессе... Мне было не до суда. Писать ли вам, товарищи, о самом суде? Думаю, не к чему, потому что об этом-то вы уже должны знать. Мне почти не дали говорить о самом деле, не дали выяснить мои мотивы и задачи партии. Мне вообще трудно было связать свои мысли, а тут еще постоянно обрывали. Измучили...

В конце концов, самому было противно, что принимал участие в комедии.

Ждал я, конечно, смерти и был уверен в ней, несмотря на уверения стражи в том, что этого не будет, потому что время "переменилось". О начале изменения курса я мог догадаться по тому, что нас не предали военному суду. Если бы вы знали, товарищи, каким счастьем веяло на меня от глухих слухов о происходящих на воле переменах! Это - величайшее для человека счастье еще заживо убедиться, что вера в дело не обманула, что "царство небесное" не мечта, оно грядет, близится! Я знаю: только пробуждению общества и народа я обязан жизнью...