Какого года любовь

Заварив чай, Вай с кружкой вышла в сад. Тревога ее вылилась в раздражение. Завернувшись в просторный кардиган, она закурила сигаретку и, чтобы отвлечься, раскрыла “Гордость и предубеждение”, прочитанную до половины. Не так давно ей пришло в голову, как это глупо, что университетский курс отбил у нее охоту к чтению, и взялась за классику, которую в прежние годы, студенткой, в похмелье пролистывала по диагонали. И так погрузилась в действие, что не услышала, как отворилась дверь во внутренний двор.

– Неужели? – Элберт швырнул газету на садовый столик. Ветер трепал, вороша, верхние страницы.

Вай подняла глаза.

– Что? – ответила она вопросом так, будто уже защищалась, и обхватила себя руками. Пожалуй, холодновато становится, чтобы сидеть на улице.

– Неужели, Вай? Вот это ты увидела, когда была там вчера? – Элберт навис над ней, мутузя кулаком экземпляр “Таймс”.

– Я репортер, а не обозреватель. Что видела, о том и рассказала. Не мое это дело, распинаться о повторяющихся ритмах[37]!

– Да ладно, Вай! Тебе ли не знать, что полиция занижает эти цифры, но ты приводишь их так, будто они отражают реальность. И акцент на насилии делает их вескими – хотя это совсем не то, что было на самом деле… – Элберт надул в отчаянии щеки и вскинул руки к голове, выбритой так, что ее покрыла густая шерстка, которую Вай любила поглаживать.

Вай и сама прошлой ночью точно так же спорила по телефону с Полом Кингом, защищая свои слова: “хотя истинные цифры, скорей всего, значительно превышают оценки полиции”, – которые, тем не менее, редактор из ее репортажа вычеркнул. Но то, что теперь Элберт насел на нее за это, вывело Вай из себя. Определенно, очередной приступ праведного гнева, которые, кстати, участились у него с тех пор, как она устроилась в “Таймс”.

В последние месяцы они не раз ссорились. Каждая новая размолвка заставляла острей воспринимать те обиды, которые могла нанести следующая. Случалось, поводом впрямую была газета и то, что порой писали ее коллеги, вызывая острое презрение Элберта (и Вай тоже, которая ненавидела себя за то, что притворялась, будто это не так). Большей частью, однако, стычки происходили из-за дел более приземленных: белья, которое он не постирал, посуды, которую он не вымыл, похмелья, которым он страдает, когда надо навестить ее родителей. Да и она хороша: истратилась на модные тряпки или слишком устала, чтобы съездить в антивоенный лагерь на выходные. Или поздно явилась домой, снова, потому что надо было статью дописать.

– Мы обязаны использовать полицейские данные. Не будь наивным. – Вай сделала глоток чая и притворилась, что возвращается к Остен. По странице плыли лишенные всякого смысла слова.

Ветер хотел было сдуть со стола газету, и Элберт, поймав ее, повертел сердито в руках и начал читать.

– “Военизированная полиция присутствовала на марше, чтобы помешать протестующим проникнуть в Гайд-парк. Когда, около пяти вечера, участники марша подошли к полицейским кордонам, в толпе нашлись люди, которые начали вести себя жестко. Напряженность нарастала, протест быстро перерос в схватку, получившую название «Битва на Парк-лейн»”.

Дрожали у Элберта руки, или это был ветер? Глянув на небо, Вай увидела набежавшие тучи, вскоре обещавшие дождь – или даже грозу. Но вечернее солнце проникало еще в дальний конец сада, и подсвеченная последними лучами старая слива с ее кудрявой пурпурной листвой так сияла на фоне зловеще насыщенного, как сланец серого неба, что контраст ощущался странно заряженным. Электрическим.

– Толпа начала вести себя жестко? – Презрение, звучавшее в его голосе, будто сдирало с нее кожу.

– Люди. Здесь написано “нашлись люди”. Даже начальник полиции признает, и я его цитирую, что агрессивно вела себя только некоторая часть толпы…

– О да! Он признает! Еще бы он не признал! А это что? – Элберт ткнул пальцем в газету. – Да, “недостойное поведение анархистов”!

– Небольшой группы! Меньшинства! Ладно, Элберт, ты же был там – во всяком случае, я так полагаю. Меньшинство действительно вело себя плохо!

Элберт отвернулся от нее, всем телом подавшись к саду, плечи его напряглись, кулаки сжались. Вай охватил, всего на долю секунды, озноб, который она предпочла объяснить себе проникшим в сад ледяным дуновеньем.

Признавайся, ты дрался? Ты камнями швырялся?

Может, буйный экстремал, ты в участке ночевал?

Листья на сливе затрепетали.

Он обернулся.

– На тебе… ответственность, Вай, говорить правду! Рассказывать, как все было на самом деле! Ты же видела, какой правопорядок устроили там полицейские. Гребаный хаос! Ничем не вызванная агрессия! Классическая полицейская жестокость, хрестоматийная!

– Ты в самом деле мой репортаж прочел, или тебе просто нравится кричать на меня? – осведомилась Вай, задрав к нему подбородок.