Какого года любовь

Вайолет знала, да. И была благодарна. Все их друзья, казалось, вроде как слегка спятили: то ли из‐за того, что 1968-й стал их летом любви, “налетевшим с Западного побережья с опозданием на год”, как твердил Джонни, то ли из‐за щекочущей нервы паники в связи с окончанием университета, почти все совокуплялись, а затем лихорадочно меняли партнеров. Свобода: о ней все они толковали, ее желали, и вот теперь, когда она наступила, это пугало. Временами в веселье слышался маниакальный оттенок, что‐то вроде безумия, как будто ярмарочная карусель вертелась чуточку слишком быстро.

Но когда Эл смотрел на нее через стол во время их долгих и скудных ужинов, Вайолет чувствовала себя силой и центром сосредоточенности. Посреди ночного бдения в “Раундхаусе”[19] он наклонял голову, пристально смотрел ей в глаза, и на его лице зарождалась медленная улыбка. Это было похоже на тайный дар: пока остальные бежали, они могли спокойно стоять друг подле друга.

– Я знаю, что ты видишь только меня, – тихо сказала Вайолет, рисуя на ладони Эла узор длинной травинкой, которую только что сорвала. – Но… дело не в этом. Ты согласен, что голая грудь – это не то же самое, что, ну, я не знаю… голый локоть?

– Почему нет? Почему это должно быть чем‐то другим? Вполне то же самое!

– Да, но в настоящий момент это не так. – Вайолет начала слегка злиться, раздражение выместив на травинке. – Это связано с сексом. Я же вижу эту картинку: вот девочки, погруженные в музыку, а вот мальчики пялятся на них, не поднимая глаз выше груди, будто выбирают самый спелый фрукт на прилавке.

– Ну, твои сливы будут слаще всех, – сказал Эл, наклоняясь и снова расцеловывая ее по шее и вниз.

– О, отвали, – засмеялась она, шлепком его отгоняя, а затем выпрямилась и с несколько секунд в упор на него смотрела.

– Ладно: заключим с тобой сделку. Я пойду топлесс, если ты вынешь свой член.

– Да ну, это ж другое дело – это на самом деле сексуальный объект! И… и частный.

– Так ведь и грудь тоже, в нашем нынешнем обществе. Так что все по‐честному.

Вайолет почувствовала, как что‐то изменилось в их маленькой группке, и огляделась. Клара азартно целовалась с бородачом. Джонни, с которым она последние две недели делила постель, видел это, но улыбался. Предназначалась ли эта улыбка Кларе, дескать, будь свободна, лови момент? Или всем остальным (и особенно Тамсин, которая по‐прежнему проводила с Джонни ночь-другую), дескать, какой класс, какой кайф, в самом деле, эти открытые отношения!

Все происходило так быстро. Целый пласт запретов и протоколов был просто снят. Весь этот надутый, чопорный старый хлам: ухаживания и погони, женщины, притворяющиеся, что этого не хотят, и защищающие свою “добродетель”, мужчина сначала преследователь, затем кормилец. Вайолет смущало, что вся эта вольница способна задеть чувства тех, кто ей дорог. Но дестигматизировать секс и удовольствие; признать, что любовь может протекать между людьми по‐разному; просто расслабиться и наслаждаться этой короткой жизнью… “Что ж, даешь революцию”, – подумала Вайолет, запрокидывая голову к небу, пропитываясь солнцем и музыкой, становясь мягче.

Прошло много времени, а может, и не прошло, но Эл уже танцевал в толпе рядом с Тамсин и Вайолет, пробираясь поближе к сцене, где начала свое выступление группа “Пинк Флойд”. Все звучало оглушительно громко.

Грудь вздымалась в такт гитарам, а руки взмывали вверх сами по себе. “Больше света!”

Руки Вайолет раскачивались перед ее лицом, как змеи. Ничего лучше, чем смотреть, как танцует Вайолет, на свете для него нет, и Эл с внезапной ясностью понял, что нужно этим с ней поделиться, только верных слов никак не найти.

– Слова никуда не годятся!

– Что?

Она не слышала ничего, потому что гитара спиралью взлетала в воздух.

– Ими не выразить… они не вмещают… всю тебя.

– Меня?

– Чтобы тебя описать.

Она снова вскинула руки.

– Я неописуема! Во мне множество множеств!

Эл заметил, как Тамсин за ее спиной закатила глаза. Но Вайолет дело говорит, думал он.

Динамик взвизгнул душераздирающе и сдался. По всему парку деревья замахали ветками, люди – руками, а музыка росла-нарастала внутри, в теле Эла.

Он впился глазами в ударника, который, воздев барабанные палочки, как дирижер, удерживал это все вместе. И это как‐то напоминало то, что делает Господь Бог, думала Вайолет, не контролирует все, а просто задает ритм, заставляет биться наши сердца и наше время течь, великий, великий дирижер …

Кто‐то за спиной облил тепловатым пивом из банки платье Вайолет, и ее передернуло, но потом она обернулась и погладила незнакомца по лицу, и было такое чувство, что он тоже ей дорог. И стало понятно, почему Эл и прочие так стремились распахнуть эти двери…

И Эл знал, что границы между ним и Вайолет, музыкой и землей – всего лишь мерцающие мембраны, и Вайолет думала, что любовь, которую она испытывает к Элу, – та же, которую знал Иисус, не сдерживаемая ничем, не ограниченная, но во всем и к каждому, всегда и везде, и…