Как знаю, как помню, как умею

Со мной тут произошла история занятная. Я ехала в трамвае — лопающемся от людей. Стоял стон и ругань. Было душно, как в противогазе. Кондукторша одичалым голосом призывала к порядку; около выхода беременные и новорожденные орали похожими голосами; ущемленная дверью поблекшая блондинка рыдала, краснела и приобретала свой «первоначальный» вид. Подгулявший семьянин дышал на меня перегаром, сзади кто-то упорно принимал мою спину за забытый дома носовой платок. Рыхлая девица (Пуся № 2) трудолюбиво проламывала мне бок своими покупками. Зажатая в этом треугольнике, я теряла сумку, перчатки и присутствие духа. От крика стоял туман. Орали все разом — на соседа, на кондуктора трамвая, на невинных деток, на всех сразу, на жизнь и на все на свете!

И вот среди этого содома я, уже чуть живая, подняла глаза к Богу и… обалдела — прямо на меня двигался волжский пароход. Нос рассекал воду, по бокам шла волна и кружилась пена, на палубе толпились улыбающиеся, спокойные, хорошо упитанные люди, в дверях стоял «у вас лужа-с» и плевал на тарелку, а на носу развевался алый флаг с «Памяти Гурьянова». (Словом, все было, как живое — старательный художник вывел даже сетку на палубных перилах.)

Я обмякла, простила и своих соседей и неласковую жизнь. Подумайте только — какое-то обыкновенное учреждение, рекламирующее линию Москва — Уфа, догадалось, что символ покоя — волжский пароход. (А я-то, дурочка, не могла додуматься до этого сама.)

Вы не угадали, Лёня, никакого у меня блаженного состояния нет и отдыха тоже нет. На носу висит вторая программа, в которой мне, видимо, придется работать более интенсивно, чем «в содружестве с Рыклиным[26] и Тумановым[27]». Кстати, эта работа носила настолько аварийный характер (у нас комитет снял одну миниатюру) и случайный, что я даже сняла свое имя с афиши, но в «Советское искусство» информация все же проникла (ваш брат журналист ведь на ходу подметки режет). Вы, наверное, и знаете об этом из газеты? Да? Типот психует и ругается с дирекцией, и неизвестно, будет ли ставить вторую программу. И вообще ничего неизвестно. Будущее темно и непонятно. Программа (первая), как я вам уже писала, — мура. На трудные условия, как это делает Типот[28], ссылаться нечего. Но ясно, что сразу такие вещи не делаются. Нельзя в два месяца создать новый театр.

Работы, Лёнечка, очень, очень много. Трудно работать в трех местах. Что и говорить, трудно. Если к этому еще прибавить, что в театре миниатюр не люди, а звери, и что я очень мучаюсь от этого — будет, пожалуй, и все о работе. Хватит!

Милый мой, как вы справедливы и вместе с тем несправедливы в своих упреках, обращенных ко мне. Конечно, вы правы, ругая меня за некоторую внешнюю небрежность. Письма я вам пишу не по инерции, это неправда, но уклончивые — это так и есть. И подумайте сами, что я могу еще сделать. Зачем мне смущать ваш душевный покой? Только помните — я вам когда-то писала, что как бы я с вами не обращалась, что бы вам не писала, — вы не забывайте одно, что я отношусь к вам хорошо.

(Без даты)

* * *

Я тоже хотела бы придти к вам в гости… В морозный зимний вечер, или летом, когда будут открыты окна и в сумерках можно вести негромкий разговор, или весной, когда, вымокнув до нитки под дождем, — сидеть в ваших ботинках и проклинать жизнь простуженным голосом, и заедать проклятия хорошим антоновским яблоком… Да, каюсь, я тоже хотела бы иметь возможность и право проделать все эти упоительные визиты.

Хотя, знаете, жизнь велика и еще много впереди разных зим и весен — лишь бы мы с вами остались бы хорошими людьми, не изоврались бы и не растеряли бы друг друга в этой игре в жмурки, когда в неразберихе можно поймать совсем другого человека.

Сейчас в Москве опять зима, но тут один день был просто весенний — и солнце, и цветы, и воробьи, как оглашенные, скакали, и я решила, что жить необходимо и стоит жить на этом свете и именно на этой земле.

Письма Чехова я не читала. Дали бы почитать.

Дорогой Лёня, получила я ваше письмо и тоже как-то немного расстроилась. Я подумала — как быстро мы, люди, умеем засорять нашу жизнь и наши отношения. Мы надуваемся с вами — от письма к письму. Вы — за то, что я не пишу оттого, что работаю по 14 часов в сутки, я — за то, что уговариваю вас не чахнуть (тоже дура порядочная), а вы заявляете мне, что и не думаете этим заниматься. Все это очень несуразно.

Мне кажется, что надо взять за основу одно — что мы относимся друг к другу хорошо (не учитывая никаких равновесий). И это главное.