Как выжить и победить в Афгане

«Шестьсот семьдесят семь… Шестьсот семьдесят семь… О, Аллах! Благодарю тебя за великое чудо! Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его! Шестьсот семьдесят семь». Нукеры удивленно уставились на спускавшегося по лестнице вождя и не понимали слов его молитвы…

* * *

Дежурный наблюдатель моджахедов напрягал зрение до слез, до ломоты глазниц. Как же надо еще смотреть, чтобы не пропустить этих шурави? Как же могли Анвар и Салех, дежурившие на этом посту, не заметить целую колонну? Чтобы искупить позор, обоих своих сыновей расстрелял на глазах у всего кишлака старый Мустафа. Не смерть страшна, позор страшнее смерти для моджахеда. Хвала Всевышнему, оградил наш Кандибаг от разгрома, чем-то помешал шурави уничтожить нас. Как будто что-то шевельнулось в лощине. Молодой воин напрягся, как струна, и впился в перекрестье бинокля.

Утренняя прохлада уже переходила в удушливую жару, пот щипал глаза, но он не позволил себе даже моргнуть, не отрываясь от лощинки, где показалось какое-то движение. Свободной рукой притянув к себе автомат и нашарив на поясе «уоки-токи», наблюдатель с ужасом следил, как за гранью откоса вырисовывались сначала головы, потом полуфигуры и, наконец, в полный рост люди. «Свои», – облегченно расслабился на миг воин и перенес наблюдение на другие холмы.

Вскоре группа моджахедов, возвращавшихся из ночного рейда, поравнялась с постом. Они шли гуськом, ведя в хвосте цепочки на веревке двух связанных шурави, обреченно опустивших головы с кровоподтеками.

– Удачным ли был поход, уважаемый Абдувахид? – поднимаясь для приветствия, спросил наблюдатель. Пожилой воин, идущий впереди, остановился, вытер пот тюбетейкой.

– Хвала Аллаху! Возвратились невредимые. Заминировали бойкие места. Да вот этих двух куропаток еще прихватили.

– Не похожи на солдат…

– Я и говорю: куропатки, из гражданских советников.

– Господин будет доволен вами, почтенный Абдувахид.

– Надеюсь, – самодовольно улыбнулся командир группы и кивком приказал двигаться дальше.

* * *

Каир-Хану не давала покоя страшная картина того утра, когда на восточных холмах в лучах восходящего солнца выстроились в ряд зловещие вражеские машины, и он был бессилен предотвратить беду. Ничто не мешало этим чудовищам испепелить кишлак, превратить его в пыль.

Которую уже ночь он просыпается в холодном поту от этого кошмарного видения. Становилась неуютной скрипучая деревянная тахта, и он отправлялся вышагивать по крыше дувала, пытаясь понять причину, по которой не стал стрелять долговязый советский офицер. Испугался? Конечно, Кандибаг для русских не сахар. Не раз они совались сюда даже большими силами, да уходили, обломав зубы. Но этот-то ведь знал свое преимущество! С тыла зашел… Нет, этот не из пугливых.

Тогда – что? Пожалел людей? Шурави не жалели афганцев. Если из кишлака раздавались выстрелы, танки и артиллерия не разбирали, кто стрелял…

За две недели с того момента Каир-Хан как будто другим стал. Посещают недостойные воина мысли о благородстве, милости, всепрощении, расслабляющие сердце.

Вот и вчера, когда Абдувахид привел двух пленных, он не велел их расстреливать, хотя все старейшины требовали этого. «Неужели я их пожалел из-за поступка того командира? А я ведь действительно вспоминал его в тот момент… Неужели пожалел? Да нет, седьмой год на этой войне никто никого не жалеет. О, Аллах! Помоги мне найти ответ!» – размышлял Каир-Хан.

Черная афганская ночь молчала. Даже дежуривший во дворе у тяжелого крупнокалиберного пулемета Масуд застыл, как статуя, пока Каир-Хан шаркал чувяками по крыше.

– Масуд! – позвал вдруг, словно запнувшись, вождь. – Позови охрану, пусть приведут ко мне сейчас этих пленных.

– Слушаюсь, мой господин! – согнулся в поклоне афганец.

Пленных тут же привели и поставили на колени перед Каир-Ханом. Переводя свет фонарика с одного на другого, вождь внимательно вглядывался в испуганные лица ожидающих смерти людей, готовых ко всему. Только зрачки то расширялись, то сужались не то от света, не то от страха. В монгольских глазах молодого, на лице которого были размазаны грязные следы пота и слез, появлялись и тут же исчезали отсветы надежды на что-то, а вспухшие разбитые губы как будто что-то шептали. Каир-Хан брезгливо оттолкнул его левой ногой, велев отправить снова в зиндан.

Фонарик остановился на бледном лице человека уже в летах, серые глаза которого остекленели, как у слепого, а запекшийся шрам у левого уса рисовал зловещую неестественную улыбку.

Оставив около себя одного верного Масуда, Каир-Хан велел ему переводить.

– Я вас не расстрелял, не бросил в яму с голодными собаками, не повесил, как шакалов, на площади только потому…

Услыхав русские слова, пленник ожил. Глаза его стали с интересом перебегать от Каир-Хана к переводчику и обратно.