Я скорчилась на траве, пытаясь согреться.
Стоило мне подняться, послать в душе всех в болото и собраться в дом, как испуганный погоней чертёнок прыгнул мне в руки, схватил лапками за шею, затрясся и тоненько завыл. От неожиданности я обняла его. Через мгновенье мчащийся Ванятка брызнул мне в лицо святой водицей, явно попахивающей тухлятиной, и треснул кадилом по макушке. Я осела и свалилась на спину, при этом крепко прижимая черта и матерясь, как сапожник.
– За что? – прохрипела я, поднимая голову.
– Чтобы бес не проник, – тяжело дыша, пояснил Ваня.
– Петушков, ты форменный болван. Это ребёнок, он погони испугался и носится, как угорелый! – едва не плакала я, растирая наливающуюся шишку.
Мы заперли бесёнка в заговорённую клетку и с чувством выполненного долга завалились спать.
Наступило, пожалуй, самое тяжёлое в моей недолгой жизни утро. Все тело ломило, я простудилась в колодце, заходилась кашлем и с трудом сдерживала поток слез, рассматривая страшную физиономию с фиолетовым синяком промеж бровей вместо собственного отражения:
– Ваня, ты посмотри, как ты меня кадилом избил! – причитала я.
– Так вы подрались ночью, – догадался гном. – Поэтому орали, как бешенные?
Я тяжело вздохнула и вышла на крыльцо. Двор оказался в плачевном состоянии. Ночью мы носились в кромешной тьме, не разбирая дороги, и, как варвары, крушили все на своём пути. Окончательно истоптали клумбу с остатками стебельков на ней, разломали жерди на колодце, когда Ваня старательно меня оттуда вытягивал, снесли с петель дверь погреба, разбили пару пустых, но отчего-то чрезвычайно необходимых, бочек, а довершало картину заткнутое клетчатой подушкой разбитое окно в домике Питрима. Посреди этого хаоса, держа в руке клетку с бесёнком, стоял брат Еримей. Он повернулся в мою сторону, на его бородатом лице отражалась настоящая боль от вида развороченного двора.
– Старец ждёт тебя, – обратился он ко мне голосом, полным скорби.
Я кивнула, ощущая, как внутри все сводит от нервных судорог. Ноги стали ватными, а ладони вспотели. Я так хотела повидаться со старцем, но отчего-то сейчас было очень страшно, что-то подсказывало мне: «не стоит знать все тайны, правда может не понравиться». Я старалась не замечать настойчивого внутреннего голоса и с замирающим сердцем вошла в сени домика.
Здесь стояли маленький столик со стулом и обычная деревянная лавка.
– Чего стоишь, садись! – услышала я недовольный, тихий, как шепоток голос. Я с изумлением обернулась и увидела восседающего за столом домового – маленького бородатого, седого старичка в лаптях, полосатых портах и подпоясанной рубахе.
– Чего рот разинула? – пробурчал дед. – Секретарь я его!
Домовой, щегольнув новомодным словцом, которое запоминал уже больше десяти лет, и в первый раз произнёс правильно, довольно улыбнулся, сверкнув золотой коронкой на зубе.
Я понимающе кивнула и присела на краешек лавки, с тоской рассматривая пухлый бок клетчатой подушки, свисающей из дырки в стекле окна. Клеточки были разноцветными, красными и синими.
– Чего притихла, – бросил на меня недовольный взгляд домовой. – Твоя работа! – он кивнула на окно. – Черта ловили! Весь двор в щепки разнесли! – разошёлся он. – Девку едва не утопили!
Я уставилась на старика. Бог мой, да, меня так с детства не отчитывали!
– Между прочим, – откашлялась я, пряча взгляд, – девка сидит перед Вами живая и, вполне, здоровая!
– Митька, – послышалось из-за двери, – пригласи Асю сюда!
У домового отвисла челюсть, он недовольно свёл брови у переносицы и гордо кивнул на оббитую клеёнкой дверь. Я испуганно вскочила, потом села, потом опять вскочила и, затаив дыхание, вошла в горницу. Старец Питрим оказался меньше всего похожим на старца, высокий, сбитой, в чёрной рясе мужичок с затаившим страхом в прищуренных глазах. Я его знала, я его видела когда-то давно, не в этой жизни.
…