Как влюбиться без памяти

Машина остановилась перед широким крыльцом у внушительных парадных дверей. Они распахнулись, и нам навстречу вышла женщина с приветливой улыбкой на губах. Я припомнила, что Адам упоминал о ней: это Морин, жена Пата. Она служит в поместье экономкой, или домоправительницей, как говорит Адам, вот уже тридцать пять лет, то есть с момента его рождения. Впрочем, она не проявляла по отношению к нему материнских чувств — за ним всегда ухаживали няньки, да и у Морин, пусть и ласково-заботливой, свои дети, а помимо того, на ней весь этот огромный дом. Хотя странно, что ее вовсе не волновала судьба двоих сирот, живших с ней под одной крышей… Похоже, Адам почему-то не желает видеть ее истинных чувств.

— Адам. — Она обняла его, и он явно напрягся. — Прими мои соболезнования.

— Спасибо. Это Кристина, она поживет у нас несколько дней.

Морин не вполне сумела скрыть своего удивления при виде меня. Она, конечно, ожидала, что приедет Мария. Однако она быстро справилась с собой и проявила радушие, хотя обе мы не могли избавиться от неловкости, когда возник вопрос, где я буду спать. В доме десять спален, и Морин не знала — то ли проводить меня в отдельную комнату, то ли в спальню Адама. Она неуверенно шла впереди, все время оглядываясь в надежде уловить с его стороны какой-нибудь намек, но он полностью погрузился в свои мысли, как будто пытался разгадать сложную головоломку. Я так понимала, что неделю назад он уехал, полагая, что вернется уже помолвленным, а когда все вдруг пошло наперекосяк, решил не возвращаться вовсе. И вот он снова здесь, в доме, который ненавидит всем сердцем.

Всю неделю я волновалась из-за нашей с Адамом «сделки», но это была сущая ерунда по сравнению с тем, что я теперь испытывала рядом с ним. Он казался холодным, отстраненным, никак не реагировал, даже когда я подбадривающе ему улыбалась. Мне стало понятно, каково было Марии, когда она пыталась до него достучаться, установить хоть какой-то контакт, но в ответ не находила ни малейшего отклика. Сначала я думала, что это такая оболочка, личина, своего рода панцирь, но теперь поняла, что ошибалась. Оболочка на самом деле была сутью, она состояла из гнева, растерянности и полного непонимания, что делать со своей жизнью. Адам был глубоко несчастен. В детстве он потерял мать, но в остальном его жизнь была надежна и безопасна. Ему не надо было беспокоиться о том, что он будет есть и где ему жить, на какие деньги купить учебники, подарят ли ему что-нибудь на Рождество. В его жизни все эти вещи присутствовали как данность, как нечто само собой разумеющееся. Так же он относился и к тому, что нарушит волю отца, сам выберет свою судьбу, а старшая сестра возьмет на себя заботы о бизнесе семьи. А потом все вдруг изменилось. Обязательства, которых он знать не знал, успешно увиливая от них всю дорогу, неожиданно подошли к нему вплотную, вежливо похлопали по плечу и пригласили следовать за собой. Безмятежные времена прошли, иллюзия, что он может управлять своей жизнью и распоряжаться ею по личному усмотрению, рассеялась.

Это было завершение, конец определенного периода, а он не любит завершений, не любит расставаний и уходов. Хорошо, когда что-либо изменяется на его условиях, тогда он готов и даже рад это принять. А теперь раздражение сквозило в каждом его жесте, в каждом слове, он не пытался его скрыть, напротив, активно демонстрировал с той минуты, как мы переступили порог этого дома. И меня охватывал липкий страх при мысли о том, насколько сильны в Адаме эти чувства, насколько он пропитан идеей, что лучше вовсе покончить с жизнью, чем сражаться с ней на ее условиях. Я понимала, что он действительно повторит попытку самоубийства, если с работой ничего не получится, и что он не остановится, пока не доведет свое намерение до конца.

Одно дело помогать тому, кто хочет, чтобы ему помогли, и в Дублине так оно и было. Но здесь, в Типперэри, я словно бы оказалась перед закрытой дверью — Адам отсоединился от меня. Большую часть дня он спал в огромной, с камином, спальне с плотно задернутыми шторами. Там был диван, и сначала Адам настаивал, что мне отдаст кровать, а сам устроится на этом диване, но как-то в итоге вышло наоборот. Сидя на диване, возле огромного окна, выходившего на озеро Лох-Дерг, я прислушивалась к его дыханию и порой поглядывала на часы, с тоской понимая, что мы попусту тратим драгоценное время. В его положении время не было лекарем, его нужно было заполнить активными действиями, но что я могла, если Адам отдалился, отсоединился и не подпускал меня к себе. Мне было страшно.

Я вновь посмотрела на него — он, безусловно, спал. Руки он поднял вверх, ладони наружу — как будто говорит: я сдаюсь. Светлый завиток упал ему на глаза, и я тихонько отвела его в сторону. Адам не проснулся, и я еще раз провела рукой по нежной коже у виска. В то утро он не брился, на подбородке появилась светлая щетина. Губы плотно сжаты, как в те минуты, когда он старательно что-то обдумывает. Глядя на него, я улыбнулась.