Как устроен мир

Корр.: Меня попросили задать вам вопрос о критиках вашей работы. Поэтому обсудим статью Ричарда Уолина в «Диссент», очень серьезном научном журнале. Вашу книгу «Мировой порядок: раньше и теперь» он назвал «неуклюжей, перегруженной фактами и цитатами жалобой», вас самого — «идеологизированным», ваши взгляды — совпадающими со взглядами крайне правых, а вас лично обвинил в «давнем презрении к Израилю».

Если это самая убедительная критика, которую вы сумели раскопать, то тут и говорить не о чем. Я не собирался отвечать на эту статью, но знакомые, сотрудничающие с «Диссент», уговорили меня, и я ответил, проигнорировав оскорбления и придерживаясь немногой конкретики.

Главное обвинение Уолина — что я все время называю США «тоталитарной» и «фашистской» страной. Как раз тогда же в Лондоне и в Греции появились любопытные статьи, вопрошавшие, почему я все время называю США самой свободной страной в мире. Об этом же меня постоянно спрашивают в других странах. Так меня там слышат. А Уолин слышит другое: что я обзываю США тоталитарным, фашистским государством.

Он также пишет, что я употребляю оруэллизмы. Это потому, что я дал несколько цитат из неопубликованной статьи Оруэлла, которая должна была послужить предисловием к его «Скотному двору». Оруэлл говорил, что даже в очень свободном обществе (речь об Англии) существуют способы не позволять высказывать непопулярные идеи.

Один из факторов — частная собственность на органы печати, богатые владельцы которых имеют все основания зажимать некоторые идеи. Еще одним фактором Оруэлл считал образование. Пройдя через Оксфорд или Кембридж, усваиваешь, что некоторые вещи «не подобает говорить». Не усвоишь этого — не будешь принадлежать к системе.

Корр.: А как быть с обвинением, что ваша книга перегружена фактами и цитатами? Здорово они вас прихватили! Если не приводить фактов, то...

Не одного меня: в этом уличают любого критика слева. Не обвешиваешь сносками каждое слово, не приводишь источники — значит, лжешь. Обвешиваешь — ты несносный педант. В относительно свободном обществе есть множество способов достичь описанных Оруэллом целей

Что в наших силах

Признаки прогресса (и наоборот)

Корр.: В последние двадцать — тридцать лет стал обычным новый подход к правам секс-меньшинств, курению, пьянству, оружию, правам животных, вегетарианству и т.д. В других сферах все осталось по-прежнему.

Теперь общество гораздо цивилизованнее, чем тридцать лет назад. Творится много безумств, но в целом в стране происходит явное улучшение в смысле уровня толерантности и понимания, гораздо шире признаются права других людей, разнообразие, необходимость не давать спуску проявлениям угнетения, жертвой, свидетелем или участником которых вы становитесь.

Нет более драматической иллюстрации к этому, чем отношение к первородному греху американского общества — истреблению коренного населения. Отцы-основатели, бывало, осуждали его по прошествии длительного времени после собственного участия в нем, но потом об этом почти не говорили, и так до 1960-х годов.

Когда я был ребенком, мы играли в ковбоев и индейцев (я и в детстве слыл радикалом). Мои дети без этого уже обходились, не говоря о внуках.

Размышляя о переменах, я начинаю подозревать, что истеричная политкорректность стала во многом результатом уныния по причине того, что в 1992 году уже нельзя было отпраздновать 500-летие высадки Колумба в Новом Свете так, как можно было бы это сделать лет тридцать назад. Сейчас гораздо лучше понимают, что тогда происходило.

Я не говорю, что теперь все прекрасно, но улучшения налицо практически в любой сфере. В XVIII веке люди поступали друг с другом ужасно. Спустя столетие права трудящихся в США подвергались нестерпимому ущемлению.

Даже пол века назад дела были плохи. На Юге продолжалось непристойное угнетение чернокожих. Возможности женщин оставались резко ограниченными. В высших классах процветал антисемитизм. Список можно продолжить.

В 1950 году, когда я пришел в Гарвардский университет, там почти не было преподавателей-евреев. Когда мы с женой искали там дом, риелторы говорили, что там, где нам нравилось, «будет некомфортно». К черным, ясное дело, относились гораздо хуже.

1890-е годы — «веселые девяностые» — для рабочих запада Пенсильвании были совсем не веселыми. Их нещадно тиранил великий пацифист Эндрю Карнеги, вызывавший в Хомстед (и в другие места) войска.

Только спустя лет сорок, уже в 1930-х годах, люди стали соглашаться говорить о событиях того времени. Выросшие в тех краях утверждают, что их родители (или деды-бабки) боялись об этом рассказывать до самой смерти.

В 1919 году (или примерно тогда), почти через тридцать лет после Хомстеда, металлисты запада Пенсильвании снова устроили стачку. Профсоюзная активистка мать Джонс (1830-1930), которой тогда было уже 90 лет, решила перед ними выступить. Но полиция, не дав ей рта открыть, утащила ее с трибуны и бросила в тюрьму. В те времена не церемонились.