— Это как же ты так ловко обернулась, если Ванька Бакушев тебя накануне, восьмого, в четыре вечера на станцию отвозил? А назад ни он, ни рейсовый не забирал… Или врут, стервецы?
Матюхина смотрела на следователя расширенными глазами, провела языком по губам, слизнув остатки помады.
— На самом деле, когда Лев Плескач тебе звонил, ты уже была в Туле, — участливо подсказал следователь. — Так? Нет? Матюхина заколебалась. — Так — не так. Вам-то какая разница? — буркнула она. — И чего вам этот фосфор дался? Ну, допустим, взяла немного. Признаю. Что с того? Нате-судите. Она сорвалась на крик. Лукинов не обрывал. Матюхина бурлила, негодовала, он благосклонно кивал головой. Давая подозреваемой выплеснуться. Раскрыл уголовное дело и углубился в него. Через пятнадцать минут выкрики сделались беспорядочными.
Умудрённый следователь понял, что подозреваемая выдохлась.
— Ну так как, готова покаяться? — напомнил он.
— Вы вообще хоть что-то слушали?! — обиделась Валентина. — Я уж вам призналась, что взяла на работе немножко порошка. Для чего? Хотела фейерверк ребёнку смастерить. Устраивает?
— Буде Ваньку валять! — Лукинов, дотоле благодушный, пристукнул по столу. — От белого фосфора погиб Зиновий Плескач. — Так спичками отравился! — напомнила Матюхина. — Не спичками, а порошком из твоей лаборатории! И не отравился, а был отравлен. Как говорится, — почувствуйте разницу… А то ты не знала! Жестом пастыря с амвона Лукинов ткнул в пол, будто огненным перстом прожигал грешнице дорогу в преисподнюю. Матюхина помертвела. — Может, ошиблись? — прохрипела она. Лукинов хмыкнул: — Понимаем-с. Была уверена, что не догадаемся. Ан догадались. Потому на всё, что ты тут наговорила, — наплевать и забыть. Рассказывай, как отравила своего работодателя. Матюхина обхватила голову руками, всхлипнула тихонько, и, будто первая капля вызвала ливень, зарыдала в голос — басом. — Достоверно играешь, — уважительно подметил Лукинов. Дождался, когда всхлипы сделались глуше. — А теперь давай облегчимся по пунктам: когда на самом деле приехала в Тулу, под каким предлогом пришла в салон, как подмешала, как отравила. — Господи! Да зачем же мне его травить-то было?! — А вот это ты и расскажи. Чтоб и я, и все остальные поняли. — Додумались, в чём обвинить. Только и дел у меня — людей травить, — сорвалась Матюхина. — Не на кого свалить, так нашли побеззащитней. Думаете, прокуроров на вас нет? Следователь расхохотался. Слёзы на лице подозреваемой высохли. Глаза потухли, отчего лицо сделалось угрюмым. — Не стану я вам ничего говорить, — объявила она. — Вообще не стану. Думайте что хотите. Она сгорбилась, уткнулась взглядом в пол. Как ни бился Лукинов, как ни подступался с неопровержимыми уликами, упрямая женщина так и не произнесла больше ни слова, и просидела в той же безысходной позе, не реагируя ни на угрозы, ни на уговоры. В конце дня Матюхина была арестована.
15
На следующий день в следственном изоляторе подозреваемую передопросил сам Куличенок. И к вечеру вернулся с признанием. Показания подозреваемой состояли из трёх предложений: признаю, что отравила. Сделала это из личных неприязненных побуждений. Как мать малолетнего ребёнка прошу о снисхождении. Заманский, просмотрев куцый протокол, пренебрежительно откинул его в сторону: — Узнаю лаконичный стиль товарища Куличенка.
— Да. Не густо, — согласился Лукинов. — Но не всё сразу, — раскрутим потихоньку. Хотя она и без признания вся в уликах. Не понятно, правда, почему убила. Отправим, конечно, на психиатрическую экспертизу,
Лукинов не договорил, но Заманский услышал. Если в действиях Матюхиной не обнаружится прямой мотив, то основной становится версия заказного убийства. А стало быть, вновь на первый план выходит Лёвушка Плескач. Уже в качестве заказчика. Потому что для Лукинова и любого другого на его месте именно Плескач-младший выглядел идеальным организатором преступления.
— Куличенок настаивает на прежней версии, — об убийстве Плескача сыном, — подтвердил худшие его опасения Лукинов. — Только теперь чужими руками.
— О Лёвушке думать забудь! — энергично отмёл предположение Заманский.
Лукинов смолчал, — позой напоминая, кто первым заподозрил младшего Плескача.
— Потому и не хочу больше лажануться! И тебе не дам, — страстно, но неубедительно объяснился Заманский.