Как стать добрым

— Никаких проблем, что вы. До встречи за столом.

Разглядывая вечером Молли в ванне, я не обнаружила никаких следов экземы.

— Послушай, Молли, ты же помнишь, как первый раз встретилась с ГудНьюсом?

— Да, конечно.

— И что он тебе тогда говорил? Спрашивал о чем-нибудь?

— О чем таком он должен был меня спрашивать?

— Ну, не знаю. Например, о твоем самочувствии. Прежде чем тебя лечить, он разговаривал с тобой, задавал какие-нибудь вопросы?

— М-м-м… Ах да, задавал. Он спросил, не чувствую ли я себя несчастной.

— И что ты ответила?

— Сказала, что иногда чувствую.

— И что именно ты чувствуешь?

— Иногда скучаю по бабушке Попугайчик.

Молли имела в виду маму Дэвида, умершую в прошлом году. Дети называли ее так, потому что на столбе ворот ее дома стоял каменный попугай.

— Да, это в самом деле печально.

— И еще по Поппи.

Так звали кота, странным образом погибшего вскоре после того, как нас покинула бабушка Попугайчик. Молли остро переживала эти два злосчастных события. Мы не ожидали, что она воспримет так близко к сердцу эти утраты. Бабушку Попугайчик сразил удар, когда она была у нас в гостях, и, хотя смерть наступила позже, ближе к ночи, когда ее уже доставили в больницу, было ясно, что дело плохо, пока она еще лежала у нас дома. А потом мы целый день искали сбежавшего Поппи, я и Молли обнаружили его раздавленного машиной на дороге. Как мне тогда хотелось, чтобы она никогда не видела этого зрелища.

— Тоже печально.

— И еще твой ребенок.

— Мой ребенок? Какой ребенок?

— Ребенок, который умер, не успев родиться.

— Ах вот ты о чем.

За полтора года до появления Тома на свет у меня был выкидыш. Вполне заурядный десятинедельный выкидыш, правда первый в моей личной практике. Одно время он лежал тяжким грузом на моей душе, ныне я почти о нем забыла, но Молли, оказывается, помнила и по-своему страдала.

— И ты из-за этого была так расстроена?

— Да. Конечно. Это же мог быть мой братик или сестренка.

— В самом деле…

Мне хотелось рассказать ей, что все в действительности не так уж плохо, что у нее просто чуткое сердце, но без экскурса в эти дебри насчет того света и иных сфер, в которые людские души впоследствии переселяются. И в то же время мне хотелось уберечь психику восьмилетнего ребенка, поэтому я сменила тему:

— И все? Или было еще что-нибудь?

— Еще я думала о вашем с папой разводе.

— Ты и насчет этого тоже переживала? Мысль о нашем разводе, значит, делала тебя несчастной? Почему ты так переживала за нас?

— Потому что вы могли расстаться насовсем. И тогда бы умерли в одиночестве. Умирают всегда поодиночке.

— Ох, Молли, ну как так можно — о чем ты говоришь!

Я могла засыпать ее ответами на все эти сомнения, могла утешить ее, успокоить, но все это сейчас прозвучало бы фальшиво. Вместо этого я, в обреченной попытке извлечь из нее эти мрачные мысли, положила руку ей на лоб — так, наверное, делал ГудНьюс при их первой встрече.

— Теперь меня все это уже ничуть не беспокоит, — прощебетала Молли из ванны, по-видимому торопясь успокоить меня.

— В самом деле?

— Да. В самом деле. ГудНьюс прогнал все эти тревоги прочь.

Я уложила детей в постель, но мне не хотелось спускаться вниз, к ГудНьюсу и Дэвиду. Поэтому я пошла в свою комнату, чтобы обдумать все в одиночестве. Беседа с Молли наводила на размышления. Передо мной встали вопросы, которые невозможно было обойти стороной. Большая часть моей жизни проходит в попытке избежать размышлений — по любому поводу, особенно долгих, затянувшихся и уж тем более — тщетных и безрезультатных. Как мы живем? Беда в том, что подавляющее большинство людей считает это вполне нормальной жизнью. Существуют, правда, некоторые — рок-певцы, романисты, молодые обозреватели газетных колонок, — кто прикидывается, что мысли о детях, рабочих буднях, предстоящих отпусках представляются им затянувшимся актом духовной смерти. Они посматривают на обыденную жизнь с высоты газетного столбца, находя остальных достойными жалости и презрения, утопающими в мелочных заботах о существовании. Как будто мы недостойны иного, высокого жизненного идеала. Есть и другие — вы прекрасно знаете, о ком я, — кто видит в нас невероятных счастливчиков, благословленных свыше, вот только испорченных невоспитанностью, расовыми предрассудками, образованностью и уровнем дохода. Я не собираюсь сходиться в штыки со вторыми — зачем? Я знаю, что у нас есть свой потолок — кое-что мы получили в жизни, недоступное другим, но есть вещи, которых нам никогда не испытать вживе, учитывая наши заработки и социальный статус… ну и множество прочих ограничений. Но, как мне сейчас представляется, нормальная жизнь или видимость «нормальной жизни», которую так презирают первые, уже является залогом предотвращения затяжной духовной смерти — да и кто они, в конце концов, такие, чтобы судить о чужой жизни?