Как шутили в старину

Я снова влезаю в свое пальто, и вскорости мы у сапожника.

Сказать по правде, это тоже какой-то подозрительный человек, до ушей заросший густой щетиной. Теперь таких сапожников не бывает больше. Он берёт для починки нашу обувь, а потом долго не отдаёт обратно, заставляет приходить за ней раз по двадцать. Его щетинистые, похожие на старую одёжную щётку усы прокурены табаком, отчего порыжели внизу; руки заскорузли; твёрдые, словно деревянные, пальцы рассохлись и потрескались, а в трещины въелась чёрная грязь, так что ему теперь уже небось и не отмыть её. На носу, испачканном сапожным варом, очки со сломанной и перевязанной толстой суровой ниткой металлической дужкой.

Он сидит перед верстаком на низенькой табуретке, сиденье которой сделано из кожаных ремней. Рядом в железном тазу с какой-то красной вонючей жидкостью киснут кожаные подмётки, а кругом — и на верстаке, и на полу, и на полках — деревянные сапожные колодки, напоминающие отрубленные человечьи ноги разных размеров. Я со страхом смотрю на эти „ноги“, а сапожник объявляет матери, что туфли отца ещё не готовы, но обязательно будут готовы, как он всегда говорит, „к завтрему“.

Потом он кивает на меня головой и спрашивает:

— Скажите, а этот мальчик вам очень нужен? Продайте-ка его мне. Я хорошо заплачу за него.

— Не могу, — говорит мать, — он мне самой нужен.

— Для чего вам? Вы себе где-нибудь другого достанете. Я вам за него двадцать рублей дам.

Я вижу, как он хитро подмаргивает матери одним глазом, явно стараясь склонить её на свою сторону. Чувствуя, что моё дело плохо, я с плачем цепляюсь за юбку матери.

— Ну, глупый! Дядя ведь шутит! — успокаивает меня мама. Разве я тебя отдам кому-нибудь?

— Хе-хэ-хэ! — сипло смеётся, прищурив глаза, сапожник.

Он, видно, рад, что напугал меня, а мне противны и его лицо, и голос, и его сиплый дурацкий смех. Я успокаиваюсь лишь после того, как мы выходим на улицу из его пропахшей всевозможными запахами мастерской.

Наконец мы у тёти Лизы, где я чувствую себя в полной безопасности.

Мне нравится ходить в гости к тёте Лизе, потому что она очень весёлая и красивая. У неё гордая, как у лебедя, шея; щёки с ярким, свежим румянцем, будто она только что пришла с мороза; глаза синие, загадочные; брови чёрные, бархатистые, почему-то каждый раз хочется погладить их пальцем; губы — как спелая вишня, всегда смеются; волосы тёмные, с длинными, тяжёлыми локонами, мне как раз почему-то такие нравятся. Платье на ней всегда какое-нибудь яркое, с цветочками, которые я люблю разглядывать. Детей у неё нет, поэтому она безумно любит, когда я прихожу к ней с мамой (сама сказала), и всегда угощает меня конфетами.

В доме, где она живёт со своим мужем, то есть с дядей Витей, много разных интересных вещей, но мне больше всего нравятся два фарфоровых китайчонка, которые сидят рядом на полочке и неустанно кивают головками. Как только мы приходим, я сейчас же пристраиваюсь к китайчонкам, толкаю их в лоб, чтоб они начали кланяться, и смотрю на них, смотрю, пока не унесусь в своих грёзах в далёкую сказочную страну — Китай, где среди изумительно красивых пагод и лёгких, словно воздушных, бамбуковых домиков с важностью ходят китайцы в длинных халатах и китаянки с веерами в руках, бесшумно бегают рикши со своими колясочками, неторопливо шагают слоны, на которых китайцы любят кататься.

Мне обо всём этом рассказывал дядя Витя, только он говорил, что китайцы такие же люди, как и мы с вами, но в моём представлении они почему-то такие же крошки, как эти фарфоровые куколки. Весь их Китай, вместе со слонами и пагодами, представляется мне таким крошечным, что на него без умиления нельзя смотреть.

— Он сказал, что ты очень красивая, — говорит мама тёте Лизе.

Это она про меня.

— Недавно у нас был разговор о тебе, — смеётся мама.

Тётя Лиза начинает хохотать, словно безумная, но меня не оскорбляет её смех. Это правда — я на самом деле сказал, что она красивая, и не нахожу в этом ничего скверного.

— А разве твоя мама некрасивая? — спрашивает меня тётя Лиза.

— Как так? — удивляюсь я. — Моя мама тоже красивая.

— А кто из нас красивее?

— Не знаю.

— Нет, ты скажи, не хитри.

Она садится на диван рядом с мамой, чтоб я мог получше сравнить их. Я старательно вглядываюсь в их лица, но разве можно сравнить с кем-нибудь мою несравненную мамочку! Красота её не такая яркая, как красота тёти Лизы, но зато она вся бесконечно милая и родная.

— Вы обе очень красивые, — говорю я.

Это вызывает у тёти Лизы бурю восторга. Она хватает меня на руки и начинает целовать. Я же изо всех сил стараюсь вырваться из её объятий. Вот уж чего терпеть не могу, так это поцелуев! Другое дело, конечно, если целует мама. Её поцелуи обладают чудесной успокаивающей, умиротворяющей и даже болеутоляющей силой. Даже если болит голова, то и голова может перестать болеть.