Как работает стихотворение Бродского

Среди переводов из Бродского, наверное, самый знаменитый — «Похороны Бобо», где в полной мере проявляются характерная сдержанность и чувство меры, свойственные Ричарду Уилбуру, но есть и кое-что другое. Заимствованный у Бунюэля образ разрезаемого глаза шокирует более, чем что бы то ни было в оригинальных стихах Уилбура: «…вид горизонта действует, как нож…» — отделяя живых от мертвых. Мне бы хотелось задержаться и на знаменитых строках: «Мы не проколем бабочку иглой / Адмиралтейства. Только изувечим». «Адмиралтейская игла» из Пушкина, а бабочка? Традиционно греческая — душа, красота? Безусловно. Намек на лепидоптериста Набокова? Что ж, как говорит Татум О'Нил: «И это вероятно»[347]. Вспомним сказанное Бродским по поводу Мандельштама: «Русская поэзия <…> не слишком тематична. Ее основной метод — хождение вокруг да около, приближение к теме под разными углами» («Дитя цивилизации»).

Что, если я предложу еще одну возможность? Я припомнил, что среди многочисленных хокку о бабочках есть у Бусона одна о бабочке на шлеме воина. Более того, в собрании Р.Г. Блайта, составленном в годы Второй мировой войны, когда английский ученый находился в качестве военнопленного в Японии, в большинстве стихотворений бабочки ассоциируются со сном, поскольку этот образ соотносится с даосским мудрецом Чуанг Цу (по-японски Соши), которому приснилось, что он бабочка после чего он не мог решить, кто он — человек, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она человек. Отсюда у Басё в обращении к другу: «Ты — бабочка, /А я — сновидящее сердце / Соши». И у Шики: «Бабочка, уснувшая на камне, / Тебе приснится / Жизнь моя печальная»[348]. Бродский, который верит в пустоту, где, «как в Аду, но более херово», сообщает: «Сегодня мне приснилось, что лежу / в своей постели. Так оно и было». Другими словами, никаких превращений, никакой прекрасной неразрешенности.

Натяжка, конечно. Но и Блайт, в духе свойственных ему недисциплинированных ссылок на английскую поэзию, прерывает рассуждение о хокку, посвященных бабочкам, чтобы сравнить Басё с английским поэтом-метафизиком Донном: «Следовательно, наши две души, которые суть одна, / Хоть мне надо уйти, подвергнутся, однако, / Не разрыву, а растяжению, / Как золото, [растянутое в проволочку] воздушной тонкости»[349].

Это заставляет вспомнить схожие строки из стихотворения Бродского «Бабочка», которое Дэвид Ригсби называет «самой экстравагантной попыткой написать метафизическое стихотворение в духе семнадцатого века»:

Жива, мертва ли —
но каждой Божьей твари
как знак родства
дарован голос для
общенья, пенья:
продления мгновенья,
минуты, дня.

Далее мне хотелось бы поговорить о стихах Бродского с того момента, когда он начал писать по-английски и взялся за автопереводы, и отметить несколько джазовых моментов, таких, как, например, завершающие строфы «Cafe Trieste: San Francisco»:

Still, is sins are forgiven,
that is, if souls break even
with flesh elsewhere, his joint,
too, must be enjoyed

as afterlife's sweet parlor
where, in the clouded squalor,
saints and the aint's take five
where I was first to arrive.

Все-таки, если грехи прощены, / то есть если души свели счеты / с плотью где-то там, этой забегаловкой / тоже можно наслаждаться // как приятной гостиной загробной жизни, / где, в клубящемся беспорядке, / святые и не очень [aint's] берут пять [take five], / куда я пришел первым.

Предпоследняя строка, «saints and the aint's take five», — сконденсированное чудо джазовой импровизации. Услышав такое, аудитория джаз-клуба выдохнула бы: «Yeah!» Помимо классической «Когда святые маршируют…», здесь явно звучит и «Take Five» («Бери пять») сан-францисского квартета Дэйва Брубека. Автор композиции Пол Десмонд — самый элегантный мастер музыкальной цитаты в джазе. «Брать пять» значит брать перекур-пятиминутку, расслабиться. Это также и намек на самое песню, написанную в ритме пять четвертей.