Как открывали мир. Где мороз, а где жара

Зима здесь не слишком холодная; может, немного холоднее нашей, подмосковной. Худо, если налетит ветер с Атлантики и принесет с собой холодные дожди, тогда скапливается много воды поверх льда на реках и озерах, снег оседает и образуются проталинки, а по вечерам вспыхивают зарницы. Но ветер поворачивает, и снова все замерзает. Зима берет свои права.

Самое худшее время года здесь — весна. Она часто опаздывает, а если и придет вовремя, то, словно спохватившись — ах, мол, что я наделала! — уступает место зиме, так что снегу наметает целые сугробы. Хуже всего наст — тонкая корка льда на снегу, — от него больше всего страдают лоси. Под их тяжестью лед проваливается, и осколки ранят ноги животных.

Но кончается и неверная, холодная весна, приходит наконец лето. Птицы на все лады распевают свои песенки, кукушка, перепутав день и ночь, кукует и кукует, тихо плещутся синие озера, а в речных струях серебрится форель.

Вот вам и Заполярный круг! А вы говорите!

Пленники Малого Бруна, или Четверо на Шпицбергене

Морянка! Морянка!

Из конца в конец поморского села пронеслось это долгожданное слово: морянка! Ветер с моря, попутный для поморских ладей, которые возвращаются с промысла. Осенью 1743 года что-то долго не было попутного ветра, и родные измучились, ожидая своих кормильцев. И вдруг радость: задула морянка.

Наконец-то! Стало быть, готовься встречать «ветреных гостей» — так называли поморы тех, которых приносил попутный ветер.

Ребятишки веселой гурьбой мчатся к тесовой колокольне, вихрем взлетают по крутой лестнице на самый верх и всматриваются в речную даль из-под руки. И вот уже веселый хор ребячьих голосов разносится по всему селу: «Матушка-лодейка наша, деревенская, чап-чап-чебанит!» — значит: плывет. И все село бежит встречать долгожданных гостей на берег. И тянутся ладьи одна за другой, и жены со слезами радости причитают: «Красавцы вы наши небесные, не ждали вас, не гадали, а сталось так, что по-вашему, а не по-нашему!»

Во многих дворах уже топятся бани, хозяйки весело хлопочут в доме, возле печей. Промышленник, когда бы ни вернулся домой — днем ли, ночью ли, — первым делом идет в баню и долго с наслаждением парится. А потом вся семья, от мала до велика, садится за стол, и пойдут разговоры да расспросы. Шутка ли, с самой ранней весны до поздней осени не видались, ничего друг о друге не слыхали! С улицы видно, как весело в тех счастливых семьях, где уже дождались своих кормильцев: все окна светятся!

Но темно в просторном доме кормщика Алексея Химкова. Весной ушел на промысел сам хозяин и старшего сына с собой взял, дома оставил жену с двумя младшими ребятишками. Беспокойно на сердце у жены кормщика. Проводила она своих далеко, на Шпицберген, китов промышлять. Почитай, все односельчане уже вернулись домой, а их все нет да нет. И промысел опасный, и путь осенний по морю не легок. Над головой мрачные тучи гуляют, день и без того короток стал, а тут он еще короче кажется. Случалось — и не раз, — погибали ладьи возле самого Архангельска, куда все на ярмарку торопятся, всякое бывало… «Время сейчас позднее, — размышляла жена кормщика, — да и ярмарка, поди, кончается, а моих-то все нет и нет…»

Темный осенний вечер. Младшие ребятишки давно крепко спят. А ей не спится. Бесшумно, как тень, ходит она взад и вперед по цветным половикам. Останавливается возле окна и долго-долго всматривается в темноту; на беспокойной реке качаются на приколе вернувшиеся ладьи. Осенний ветер гонит по земле сухие листья, ветер воет в трубе. А в доме тепло, чисто, уютно. Горит лампадка, огонек ее отражается в белых изразцах голландской печи. В кухне, за очагом, поет свою песенку сверчок. Все в доме начищено, прибрано, все готово к встрече «ветреных гостей».

Вдруг… или показалось? Нет, в самом деле, в сенях раздались чьи-то тяжелые шаги, звякнула щеколда, и через порог, сильно пригнувшись, переступил широкоплечий помор.

— Сумерничаешь, хозяюшка, — сказал он. — Как, матушка, живешь, как детки?

— Спасибо, сосед, — ответила Химкова, а у самой сердце сжалось в предчувствии беды.

— Прости, матушка, с недоброй вестью я, — глухо сказал помор. — Пропала ладья хозяина твово. Может, зазимовали… А может… Прости, матушка…

…В середине мая 1743 года, как только сошел лед, кормщик Алексей Химков «отворил», как говорят поморы, паруса и побежал к западным берегам Шпицбергена охотиться на китов. Воды там богаты этим чудовищем. «Золотыми россыпями Севера» называли китов богатые промышленники.