Как не умереть в одиночестве

Пегги сидела на диване, там, где раньше сидел он, возле заряжающегося телефона, и теперь Эндрю представлялся выбор: сесть рядом с ней или около Имоджен. Эндрю остановился в нерешительности, и Пегги улыбнулась. В свете телевизора ее глаза влажно блеснули.

– Все в порядке? – спросил Эндрю.

– А? Да. – Имоджен похлопала ладонью по дивану. – Давай, приземляй задницу.

Проблема выбора решилась без его участия, чему Эндрю был только рад, пусть даже Имоджен и не позволила ему побыть ближе к Пегги.

– Ну, давайте закончим с этими хрустяшками, – сказала Имоджен, распределяя оставшееся печенье.

– Дозвонился? Все в порядке? – спросила Пегги.

– Что? А, да. Спасибо.

– Вот и ладненько, а то ведь у нас с той стороны дома прием не очень хороший, – заметила Имоджен.

– Должно быть, мне повезло, – пожал плечами Эндрю.

И вот тут на каминной полке зазвонил лежавший там все время телефон.

Глава 18

– Ну да, у меня два телефона. Один рабочий, куплен сто лет назад. Я даже не уверен, знает ли о нем Кэмерон, так что лучше помолчите!

Снова и снова Эндрю прокручивал в уме это придуманное объяснение. Ни Пегги, ни Имоджен, похоже, не понимали, что он там бормочет, а он повторял одно и то же опять и опять, глубже и глубже роя себе яму. К счастью, они просто смотрели на него непонимающе, как два уставших таможенника, не способных оценить отчаянные попытки приехавшего иностранца объяснить им их судьбу, а разворачивающаяся на экране телевизора кульминация романтической комедии позволила сдвинуть разговор с мертвой точки.

Эндрю полагал, что на следующее утро они отправятся в «Бартер букс», но у Пегги и Имоджен были другие планы. За два дня они совершили пароходную экскурсию на Фарн-Айлендс, где Эндрю обгадила пролетавшая птичка (к радости Сьюзи), прогулялись по побережью с остановками на чай с пирогами (к полному восторгу Имоджен) и последующим ужином дома у Имоджен, где Пегги уснула на плече у Эндрю (к совершенному удовольствию последнего).

Оставшись один в гостевой комнате, он снова и снова вспоминал подслушанный разговор.

«…А он тебе интересен?»

«На этот я тоже отвечать не стану».

«Он тебе интересен». Могло ли это означать что-либо другое, кроме романтического интереса? Может быть, имеется в виду интерес, скажем, с чисто антропологической точки зрения, и в журнале наблюдений, который ведет Пегги, появится следующая запись: «Занятный образец, имеет обыкновение выставлять себя полным глупцом». Так или иначе, отвечать на этот вопрос Пегги отказалась, и Эндрю просмотрел достаточно много эпизодов «Ночных новостей», чтобы сделать вывод: она не хочет говорить правду. Жаль только, что Имоджен так легко ее отпустила, не стала загонять в угол.

На следующее утро они наконец-то отправились в «Бартер букс». Отчего-то у Эндрю возникло ощущение, что Пегги откладывает визит не из-за потери интереса, а из опасения, что вся их попытка закончится неудачей.

Девочки остались с Имоджен, обещавшей научить их делать кекс таким шоколадным, что даже сам Брюс Богтроттер, отведав его, улетит в диабетическую кому. Машину Пегги позаимствовала у сестры. Имоджен подробно описала все многочисленные проблемы ее «Астры» и способы их решения, включавшие в том числе такие приемы, как пинки, удары кулаком, богохульства и брань.

– Тварь, – проворчала Пегги, безжалостно дергая взад-вперед рычаг коробки передач и одновременно рассказывая забавный случай со своим первым бойфрендом, у которого постоянно слезились глаза.

Очередной дорожный знак проинформировал, что до Алника осталось пятнадцать миль.

– Что-то мне немножко не по себе, – сказал Эндрю. – А ты как?

– Даже не знаю. Пожалуй. Вроде того, – ответила Пегги, сворачивая на дорогу с двусторонним движением и поглядывая в зеркало заднего вида.

Чем больше миль прожевывала «Астра», тем муторнее становилось на душе у Эндрю. Их приключение подходило к концу. Скорее всего, они вернутся домой уставшие и разочарованные, и Алана в последний путь проводят лишь они и безразличный к его судьбе викарий. А потом – снова трудовые будни.

Они миновали еще один указатель на Алник – пять миль. Эту информацию сопровождало написанное красной краской злобное, но безыскусное проклятие – «дерьмо».