Как нарисовать мечту?

Справедливости ради надо заметить, что Алена и сама была неисправимой фантазеркой. Нафантазировать за пять минут целый роман с тем, с кем она виделась лишь мельком, для нее было таким же обычным делом, как выпить стакан воды. Она отдавала себе отчет, что ее фантазия, пожалуй, чересчур бурная, но ничего не могла с собой поделать. И влюблялась с завидным постоянством, хотя предметы ее любви сменяли друг друга чаще, чем времена года. Ее привлекали неординарные личности; а уж если за этой личностью водилось какое-нибудь оригинальное увлечение – его обладатель неминуемо становился средоточием Алениных дум.

Первым, в кого она влюбилась всерьез, был студент из соседнего подъезда. Весь в черном и кожаном, с волосами цвета воронова крыла, безукоризненно гладкими, волосок к волоску. На правой руке – серебряный перстень с изображением черепа, в глазах – меланхолия. Бледный как смерть, то ли от природы, то ли из-за каких-нибудь ухищрений, благодаря которым он казался ожившим мертвецом. В общем, стильный – закачаешься. Единственным его недостатком можно было бы считать маленький рост, однако в глазах Алены это являлось неоспоримым достоинством: она комплексовала рядом с высокими людьми, служившими живым укором ей, едва доросшей до метра пятидесяти четырех сантиметров.

Наверное, меланхоличный студент был готом. Алена имела несколько туманное представление о готах: полагала, что они все как один провозглашают себя «мертвецами из подземелья», презирают жизнь и ночами гуляют по кладбищам. По литературе очень кстати проходили «Евгения Онегина». Пушкинская строчка «Как Чайльд-Гарольд, угрюмый, томный…» обрела для Алены неземное очарование. Чтобы приобщиться к мировоззрению своего кумира, Алена стала одеваться исключительно в черное. Это было несложно, так как мама экономила стиральный порошок и покупала одежду темных оттенков, которую можно было стирать раз в год. А вот с цветом лица дела обстояли плачевно: на щеках у Алены в любую погоду и в любое время суток играл до неприличия здоровый румянец. Для борьбы с ним Алена купила абсолютно белую, как толченый мел, пудру. Старалась ходить по улице похоронным шагом и взирать на прохожих отрешенным взглядом – словом, чтобы по части угрюмости и томности не уступать самому Чайльд-Гарольду.

В сноске говорилось, что Чайльд-Гарольд – герой поэмы лорда Байрона. Алена отыскала в книжном шкафу на верхней полке томик байроновских стихов. Потом принялась открывать наугад другие томики: поэтов пушкинской эпохи, Лермонтова, Блока… И обнаружила, что все знаменитые стихотворцы были немножко готами: сетовали на пресыщение, усталость, разочарование и дружно презирали жизнь. Чтобы выработать у себя самой презрение к жизни и как следует в ней разочароваться, Алена взялась читать и перечитывать подходящие стихотворения. Выбирала те, в которых говорилось о жажде смерти, кладбищах и могилах. И так начиталась мрачных стихов, что они день и ночь вертелись в голове, словно бесконечная пластинка. Самые пессимистичные строчки затвердила, как «Отче наш» (которого, впрочем, не знала вовсе). Просыпаясь по утрам, увы, бодрая и полная сил, деловито запихивая в портфель учебники и тетрадки, одеваясь и заплетая косу, между делом бубнила:

Пора уснуть последним сном,
Довольно в мире пожил я;
Обманут жизнью был во всём
И ненавидя и любя.

Щурясь от солнца и ветра, пробегая мимо булочной-кондитерской и вдыхая одуряющий запах свежеиспеченной сдобы, бормотала:

Дохнула жизнь в лицо могилой…

Застревала в толпе, валом валившей к входу в метро, и мысленно повторяла:

Мы все уйдем за грань могил…

И с чувством превосходства озирала толпу, которая нисколько не задумывалась о грани могил и хотела всего-навсего побыстрей миновать турникеты. Когда Алене самой удавалось прорваться к эскалатору, она бегом припускала вниз, стуча сапогами, а в голове эхом отзывалось:

Вот он – ряд гробовых ступеней…

Потом она стояла в вагоне метро, зажатая со всех сторон, так что не могла шевельнуть пальцем, да еще поезд как вкопанный останавливался в тоннеле, на перегоне между станциями. За окном виднелись толстые запыленные провода и трубы; в ушах стучало:

О время! Все несется мимо,
Все мчится на крылах твоих,
Мелькают весны, медлят зимы,
Гоня к могиле всех живых.

Заходя в класс, Алена горько вздыхала:

В этой мрачной гробнице,
О, дайте мне отдохнуть!

Когда тянулись ее нелюбимые уроки, физика или химия, вполне искренне шептала:

Но этот мир душа поэта
не может больше выносить!

Забирала Егора из школы и, подходя через детскую площадку, где малышня шумела, съезжала с горок и качалась на качелях, вполголоса твердила:

Душа моя мрачна…
Мне тягостны веселья звуки…