Как мы ориентируемся. Пространство и время без карт и GPS

Этот термин изобрел Иоганн Хофер в XVII в. для описания болезни с такими симптомами, как «постоянные мысли о доме, меланхолия, бессонница, потеря аппетита, слабость, тревожность, сильное сердцебиение, ощущение удушья, ступор и лихорадка»[306]. Поначалу все медицинские случаи ностальгии наблюдались в Швейцарии, где работал Хофер. Но ни у одного народа нет «эксклюзивного права» на ностальгию. Она универсальна. За сто лет после ее «открытия» тоска по дому, как полагают, убила тысячи шотландских солдат. Врачи начали регистрировать случаи ностальгии у австрийских и английских солдат, иностранной прислуги, рабов в Африке и Вест-Индии. В 1897 г. психолог Грэнвилл Холл перечислял возможные триггеры ностальгии: «стрекот сверчков и кузнечиков, шум ветра, стук капель дождя, строчка из знакомой песни, отдаленное сходство места или человека со знакомыми местами или людьми, оставшимися дома»[307]. Хофер считал, что болезнь происходит из той части мозга, где пребывают «животные духи», и, когда они приходят в движение, человек не в состоянии думать ни о чем, кроме дома, и без лечения может даже умереть. В начале XIX в. некоторые врачи полагали, что ностальгию вызывает блокировка инстинкта возвращения в родные места, а другие считали, что ее причина – конфликт стремления к исследованию нового и «ориентированности на мать»[308] у людей и животных. Холл называл это конфликтом двух инстинктов: любви к родному дому, влекущей нас домой, и отторжения от дома, желания путешествовать, которое гонит нас дальше.

В детстве я постоянно ездила из одного конца страны в другой, в шестнадцать лет стала жить отдельно от родителей, а остепенилась только к тридцати. В результате я часто соответствовала определению нового кочевника, которое предложила писательница Робин Дэвидсон: это люди, которые путешествуют не только физически, но и экзистенциально. «Это столетие видело величайшие перемещения людей в истории человечества, – пишет она в своей книге «Пустынные места» (Desert Places), рассказывающей о кочевниках рабари с северо-запада Индии. – Оно стало и свидетелем заката традиционного кочевого образа жизни, и того описания реальности, которое было с нами с самого начала – нашей древнейшей памяти о бытии. Появились новые кочевники – не те, для кого дом везде, а те, кто нигде не чувствует себя дома. Я была одной из таких»[309].

У меня тоже никогда не было дома, в который мне хотелось бы вернуться. Но когда я задумалась об идее дома, в том смысле, как ее понимала Кобб, как «живые экологические связи между наблюдателем и окружающей средой, человеком и местом», то обнаружила, что у меня есть точка опоры – маленькая убогая птицеферма, которую я так любила в детстве, хотя и очень недолго.

Поэтому однажды, когда только зацветала сирень, я собралась, села в машину и вместе с мужем и трехлетним сыном отправилась на север, навстречу своему прошлому. Я поспорила, что от своей начальной школы смогу проехать не только через весь город, но и до маленькой фермы, не спрашивая дороги и не глядя на карту, и доставлю нас туда так же точно, как почтовый голубь, ориентируясь по воспоминаниям тридцатилетней давности. Добравшись до школы, мы по двору, заросшему травой, обошли заколоченное досками здание из красного кирпича, и я удивилась толщине клена, под которым мы обычно играли в кикбол; теперь от него остался лишь пень. В соседнем лесу я нашла все укромные уголки, в которых любила играть в детстве. А потом села за руль и безошибочно проехала несколько километров до птицефермы.

Трейлера, в котором мы жили, давно уже не было, но свидетельства нашей жизни здесь остались повсюду. Раздвинув разросшиеся кусты, я нашла телефонный столб, который мама вкопала в саду; среди кустов сирени лежал плосковерхий камень, некогда служивший центром моего личного мира. Узловатые ветви яблони были усыпаны цветами, крыша курятника по-прежнему проседала, хотя там теперь хранили бревна. Береза, на которую я забиралась в детстве, стала толще, а грунтовая дорожка, по которой я в дождь и снег ходила к автобусу, оказалась очень короткой, но такой знакомой, что я могла бы пройти по ней с закрытыми глазами. Мы забрели на поле, где только что скосили траву, и я показала сыну маленький ручей, в котором когда-то плавала. Вода была по-прежнему чистой, течение – сильным, русло осталось таким же. Я с трудом поборола желание лечь на траву и больше не двигаться.

Свидание с прошлым вызывает и радость, и грусть. Вернуться туда невозможно: время не повернешь вспять. А может, это не важно. Это место подарило мне первые радостные воспоминания, вылепило меня, словно из глины. Мне казалось, что я обязана воссоздать для своих детей это ощущение свободы и причастности, чтобы и они познали топофилию, любовь к местам, которая бы могла направлять их в жизни. И мне бы хотелось, чтобы они, глядя вокруг, на неизменную землю, или наверх, на прекрасный небесный свод, понимали, что это – их дом.

Благодарности