Как молоды мы были

…Над шоссе – дымовая завеса,
в чаще – кашель усталых берез,
и глаза подмосковного леса
все красней от рябиновых слез.

Шизофреники или святые,
люди с проседью в желтых кудрях
собирают осколки России
на полянах, в церквах и стихах.

Что заброшено, то и забыто,
заболочен заветный родник,
и поник
      твой воспетый, пропитый,
твой тургеневский русский язык…

Ах, как русских по свету носило,
как косило войной да тюрьмой…
Ты все дальше уходишь, Россия,
ты уже не вернешься домой,
где за речкой, за старою Рузой,
средь осин, средь осенних лесов
бродят двое оставшихся русских,
верных родине верностью псов.

Боевые, босые, бусые,
матерясь и лаская как мать.
собирают осколки России
и не могут,
         не могут собрать.

«Здесь мы с тобой имели честь родиться…»

Здесь мы с тобой имели честь родиться.
Крестили нас
         холодная Нева,
соборы нашей северной столицы
и вечные, как небо, острова.

Баюкали нас —
         с Финского залива
летящие промозглые ветра —
над городом трагически красивым,
суровым, словно исповедь Петра.

Став памятником с самого рожденья,
как памятник достался он и мне,
как символ Божества и Вдохновенья
и Мужества на вздыбленном коне.

Здесь жили гениальные провидцы.
Здесь помнят тайны царского двора,
и помнят пожелтевшие страницы
святую вязь гусиного пера.

В таинственных аллеях царскосельских
златые сочинялись письмена,
а дружеству,
      как в юности лицейской,
поэзия по-прежнему верна.

Жестокости железная дорога.
Седой непререкаемый гранит.
И вечно
         у тюремного порога
бессмертная Ахматова стоит.

Омытый наводнениями город
трудился, веселился и страдал.
Царь Петр, царь Александр
            и царь Голод
здесь правили свой самый главный бал.

Я слышу и сейчас сквозь канонаду
несломленной судьбы колокола.
Мой город,
         разрывающий блокаду,
блокаду бессердечности и зла.

Не вырвано убийственное жало.
И снова честь и совесть не в чести.
И Петр
      еще сорвется с пьедестала,
чтоб снова нашу родину спасти.

Ленинграду