Как много в этом звуке…

— Ты не была дома в семь.

— Ну, может… В половине восьмого… Я не смотрела на часы, — она выглядела встревоженной. Очки без оправы, освещенные сверху, сверкали гранями. — Ты можешь отвернуться наконец от окна?!

— Конечно, могу. Отчего же мне не отвернуться, — он снова сел на стул. — И в восемь ты не была дома. И в девять.

Таня молчала. Даже в полумраке было заметно, что ее лицо стало совсем белым.

— Я видел вас, — сказал он просто, даже как-то буднично.

— Ну и что? Я не удивлюсь, если ты скажешь, что следил за нами. Тебе не кажется, что нечестно — следить, бегать от угла к углу. Это низко!

— Зачем мне следить… Это было ни к чему. Ты же знаешь, что увидеть вас я мог только случайно.

Алексей снова стоял у окна и курил. Она тоже закурила.

— Мы просто разговаривали. Ты задерживался… Что же мне было одной дома делать?

— Да, конечно. Ты права.

— Не говори мне, пожалуйста, что я права! — закричала она. — Я сама знаю, что права.

— Мне не хотелось бы расставаться с тобой.

— Разве мы расстаемся? Разве ты решил?

Теперь, когда разговор действительно зашел так далеко, как ей хотелось, она испугалась. Раньше она хотела на всякий случай поссориться и за то время, пока они не будут разговаривать друг с другом, подумать, как быть дальше. Но к этим его словам она не была готова.

— Ты… Решил? — тихо повторила она.

— Ничего я не решил. Просто мне не хотелось бы расставаться, и я сказал тебе об этом.

Вещи вокруг всегда принимали ее выражение лица. Она дружила с вещами. Сейчас подушка лежала очень неудобно. Книга растерянно шевелила страницами. Одеяло косо свисало на пол.

— Я видел того парня, — сказал Алексей. — Тебе было хорошо с ним. Не помню, чтоб ты со мной когда-нибудь так смеялась. Наверно, я хуже его. Во всяком случае, не столь блестящ. Это ты знаешь так же, как и он. Хотя я не уверен, что он вообще знает меня. Я далеко не блестящ. Ты сама как-то сказала это.

— Нет! Не говорила. Верь мне, я не говорила!

— Когда я сегодня увидел вас на проспекте, сразу подумал, что вы подходите друг другу.

— Но я люблю тебя. Я тебя люблю.

— Согласись, когда ты по часу утром и вечером сидишь перед зеркалом — это производит впечатление. Тем более, что я знаю для кого. Ты уходишь… У тебя болит голова, тебе нездоровится, ты устала, тебе надо допоздна поработать… Как будто на работе ты занимаешься чем-то другим…

— Я не притворяюсь!

— Не важно. Это в порядке вещей.

— Что в порядке вещей?

— То, что ты уходишь.

— Я не ухожу.

— Уходишь. И очень спешишь. Каждую ночь, каждое утро ты убегаешь, едва только завидишь меня.

Она долго молчала. Потом прошептала:

— У меня будет ребенок.

— А у меня? — спросил он спокойно.

С Новым годом, дорогой друг!

Как всегда, я подзатянул с отправлением поздравительных открыток, дождался конца декабря. Теперь наверняка они придут после Нового года. Но я оправдывал себя тем, что мои друзья получат поздравления не в общем хоре, не в толпе, а после, когда уже и не ждешь. К тому же мои поздравления будут наряднее, праздничнее многих других — мне повезло достать открытки необычные, можно сказать, потрясающие. Вместо Деда Мороза на них был изображен старик с золотой рыбкой в обрамлении позолоченной, причудливо сверкающей морской пены. От рыбки исходило сияние, которое играло и посверкивало при малейшем наклоне открытки. Здесь был намек на то, что в новом году тебя ждет золотая рыбка удачи, и дай тебе бог сноровки успеть вымолвить ей свои пожелания, пока не передумала она и не уплыла в синее море.

День, как это обычно и бывает в конце года, оказался хлопотным, нервным, суетным каким-то. Скопились мелкие дела, отложенные телефонные звонки, невыполненные обещания. В соседних редакциях уже начали отмечать личные успехи, творческие победы, годовые премии. Как-то само собой получилось, что зачастили дни рождения, юбилеи, даты. И все торопились покончить с этим в старом году, чтобы в новый вступить без того досадного чувства, которое возникает при воспоминании о собственных слабостях, запущенных делах, утаенных праздниках.