Как меня зовут?

Вика зашевелилась, злость переключилась на нее. Что лежишь, щелка?.. Последняя и первая их общая постель, последнее смыкание подушек под волосами, соединившее часы снов, а это не менее важно, чем минуты близости. Затрясутся до города, отмалчиваясь, в студеной парной электричке.

Куркин разоблачился

— Маленький, как бы нас не грохнули… Страх на них наведем. — Куркин смешливо брызнул слюной. — Они все обделались…

Летели на юг, где главный судья, толковали, погряз в ворованных деньжищах. Сами по себе двое вряд ли были большого полета, но за их заоблачным броском стояла депутатская комиссия.

Внизу — белое рыхлое бескрайнее, путались следы валенок, оттиск медвежьей лапы, мелкая россыпь норки, колея самосвала… Облаков снеговое обжитое поле.

К вечеру голубая полоса сужалась, мелела. Внизу курчавилась черным-черно бурка. Юг надвигался властно. Андрей вглядывался во влажный иллюминатор. Чернота разрасталась, потрескивал самолет, и росло ощущение бессмысленной хрупкости. Как будто и не летели никуда — повиснув на нечаянном лазурно-седом волоске над смоляной шерстью.

В аэропорту главный судья в салатовом пальто. Подтянутое с сухими лукавыми морщинками лицо, слежка за “хорошей формой”, такой полдничал сырой котлетой из эмбриона, резко осушал стакан с кровью на аперитив, лишь бы остаться поджарым. Возле судьи — его зам, актеристый, все уладим, кофе поднесем, девочек закажем… И третий — шофер, порнографичный, порывистый, с которым зачем-то, от ненависти, от отчуждения, Андрей стал сближаться.

Легкий перекус в опрятной комнате аэропорта, глушь кресел, стерильный стол, стерильное блистание водки, стерильный гул самолетов — по подчиненному небу, по разлинованным дорожкам, строго по расписанию. Зеркальный мир-ловец. Остатки личности Андрей выкинул на то, чтобы отказаться от выпивки.

Куркин, поначалу пытливо-хмурый, ревизор “нас не проведешь” (даже волосок из ноздри торчал у него, как шпионский проводок), расправился со своими подозрениями третьей рюмашкой.

— Васильич, дай прикурю. — Судья присосался, мягко внял пламени, причмокнул, задымил широкими кольцами. И ревизор стал ему понятен, точно сигарета.

Мчали южной неровностью, взлетая и пропадая. Кошка чиркнула у колес и растаяла в придорожной канаве. Судья неумело окрестил лоб:

— Упустил?

— Не успел, — признал шофер. — Улизнула, ссс… — на лету подбирая ругань.

Догнали до приморского Геленджика. Ресторан с обширным балконом, соревновались ветерки, Куркина, от водки умалившегося росточком, выводили продохнуть, и город-кроссворд виднелся огненными квадратами с отгадываемым затемненным “морем”…

И знал всяк сверчок, какая ему положена трель.

Шофер жрал и пил за отдельным столиком вместе с остальной челядью. На шестке, над всеми — вот комедия! — путаясь в слюнтяйских словесах, клонился Куркин. Ниже, напрягшийся, непьющий, со всеми согласный Андрейка. Отстраненно присутствовал мэр, бугристый, промытые, наискось волосы, бизнес-видение, ладная тень манекена. Пил пивко начальник гор. милиции, деликатный, как на первом свидании, но в другой компании явно деспот. Судья питался избирательно, налегая на устрицы и гранатовый сок.

— Вон — ничего. — Он заговорщицки наклонился к ресторанщику, старому греку с набрякшим рубильником и грязями глаз.

Официанточка в белом опустила очередное дымное блюдо.

— Могу прислать. — Грек прервал жевание, как будто в мякоти ему попалось нечто и он пробует на зуб: не золотой ли?

Отель. Холл. Куркина погрузили в номер спать. Ждали путан, попивая коньячок.

Шофер поделился вполголоса:

— Стою, значит, в очереди. Мужик такой: “Пустите, я в Афгане воевал”. Народ стремается. Выдергиваю его: раз. Здоров, мужик. Кто таков? Он майку рвет: “Вот, бля, шрамы. Я ветеран”. А у меня батя воевал. Идем, говорю, бухнем, отец. Сели. Поставили. И чего, говорю, тяжело было? Он такой: “Не предупредили, в поезд посадили, едем. Остановились. Из щелки гляжу. Станция +Кабул”. Я спрашиваю: +Как Кабул?” Он: +Ну так, Кабул””. Ах, Кабул! Беру две бутылки водки и ему по башке, он падает, кровищи-и, я сматываюсь… Обидно стало, понимаешь? Мне батя докладывал: на самолете туда летают, какая к е. ням железка? Прав я, посуди?

— Я заметил, головой к окну ляжешь, и наутро — яблочко свежее, катись не хочу, — расписывал грек. — А к двери лежу, ворочаюсь, не голова, а яблоко моченое. Ты к окну ложись!

— Попробовал бы я при совке девчат созвать… Сразу бы стукнули. — Судья с ненавистью расстегнул ворот рубахи. — Во дурдом был! Я сорванцом зачем-то драндулет космический мастерил! Вспомню — вздрогну.

— Андрюха — красавчик! — осклабился шофер. — Верно, Андрюх?

Он постоянно награждал Худякова страстным этим “красавчик”, уверенным, с тремя свиристящими “эс”, как ливень мужланской мочи по отзывчивым кустам.

Девицы поместились на диване в рядок, готовые к тому, что сейчас разобьют их единство.

— Здрасьте, — сказал Андрей. — Все в порядке?

— Нормалек, — сказала пухлая губами, грудями и синяками подглазий и что-то передала на ухо самой худой, та усмехнулась.