Как я стала киноведом

С другой стороны — наверное, только Ильф и Петров могли бы воспроизвести наше путешествие, когда «Подписанка» (так мы назвали нашу новую онежскую лодку, вырезав и прикрепив на ее гордом борту жестяные буквы) тащилась на буксире у «Текучего голландца» — парусника брата Пети. Ибо наш модернизированный шикарный мотор «Москва-М» не желал работать.

Команда «Текучего голландца» была: П. М. Зоркий — капитан (ходил в белой фуражке, с черной повязкой на глазу), Инфанта (сподручная П. М. Зоркого), Жоня (ангел), Боря Ярошевский (честный дровосек), Рита Ярошевская (красотка), Князь (Е. А. Глущенко, тунеядец).

Команда «Подписанки» была: Виктор Божович (моторист), Гаджинская (ихняя супруга), Игорь Рацкий, Маша (юнга) и я.

Могу только уверить, что когда у Ватнаволока моторчик заработал с неистовой силой, и мы летели прямо на закатное солнце по красной воде, и почему-то все напоминало Африку, и даже ели на островах казались пальмами, я поняла, что теперь знаю, что такое счастье, имею, так сказать, визуальный и ощутимый образ счастья.

Здесь и кончился июль.

ČERNÝ SRPEN — ЧЕРНЫЙ АВГУСТ

С 13 до 30 августа мы пробыли в Комарово, у Макогоненко[44].

СЕНТЯБРЬ

Эпилог

30 августа из Ленинграда перед выездом в Москву я позвонила Катанянам узнать, что делается дома, и спросила у Инны, вывешен ли приказ. «Нет, приказа не видно», — ответила Инна. «Странно», — подумала я.

С глубочайшим безразличием явилась я в институт по вызову Калашникова.

— Как ваше партийное дело? Меня не было в Москве, ничего не знаю, — сказал Калашников.

— Какое партийное дело, Юрий Сергеевич? Я беспартийная. Исключена 11 июля.

— Как движется дело в МК?

— Я не подавала апелляции. Срок прошел.

Последовал типовой разговор про апелляцию (схема А? пункты и аргументы полностью соответствовали тем, которые были кратко намечены выше). Дала типовой ответ о состоянии здоровья.

— Нея Марковна, я вас знаю больше двадцати лет (выясняется! — Н. З.), я надеюсь еще с вами творчески поработать. Ваше дело сейчас решается, вот приедет Владимир Семенович, все окончательно решится.

— А на сектор мне ходить? А то еще под ручки выведут, и от аспирантов будет неудобно.

— Что вы, что вы? Конечно, ходить. Мы вас в неудобное положение не поставим, я обещаю лично вам сообщить, как бы ни трудно мне это было, в случае отрицательного решения.

— Большое спасибо.

В коридоре мне доложили, что одна наша тетенька была в кабинете дирекции, когда раздался звонок откуда-то, «сверху», как они всегда выражаются, насчет меня. Как она поняла, речь шла о том, что институт сам меня обязан трудоустроить, вот сегодня вытурили, а завтра я должна выйти на новую работу с той же зарплатой. А где же взять такую зарплату? Это их, видно, озадачило.

А из Союза кинематографистов донесли, что туда звонили из института и спрашивали, не возьмут ли они меня на такую-то зарплату. Те сказали, что подобных зарплат они и слыхом не слыхивали. Юмор полный.

Еще недели через две меня вызвали и вручили мне приказ. Я его прочитала с лихой беглостью и махнула, не глядя на дату, «с приказом ознакомилась». Заметила лишь, что в машинописном тексте приказа было написано: «За совершение идеологических ошибок перевести в младшие научные сотрудники сроком на шесть месяцев», а рукой директора Кружкова прямо по тексту шесть месяцев были зачеркнуты и сверху написано: «один год». Он не побоялся, что лично может быть притянут за нарушение какого-то ГЗОТа, по которому, как мне объяснили, можно понизить только до шести месяцев, и оставил документ.

Так кончился сентябрь, а с ним и мои високосные полгода. Собой в них я очень недовольна. Не было у меня той легкости, той элегантности, с которыми надо было пройти весь этот отрезок пути. Безразличие ко всей практической стороне дела, к его реальному исходу, ко всяким там работам, печатаниям и прочему, к сожалению, не сочеталось у меня с необходимым равнодушием и к стороне моральной, неофициальной, домашней. Я не была спокойна, и предательство мучило и продолжает меня мучить. Я слишком страдала из-за того, что не стоит ни страданий, ни нервов, ни обид: из-за фальшивых людей, из-за грошовых отношений, из-за подлости, которая давно была известна как подлость. Могу сравнить себя с капустным кочаном, у которого под рваными, зелеными и грязными листьями есть листья собственно капусты, а внутри еще какая-то кочерыжка. История шести месяцев и рассказывает о том, как отдирали рваные чужие листья. Мятые, проеденные червем, заляпанные колхозным удобрением, они должны были быть ободраны легко и элегантно брошены в помойку, а отдирались болезненно, медленно, бездарно, будто они — проблема, будто чего-то стоят. Слава богу, теперь их уж нет. А есть ли собственно капуста и тем более кочерыжка — еще посмотрим.