Как я изменил свою жизнь к лучшему

В лифте я удалил из телефона утренние десять цифр.

Так серая у нас и осталась.

Она оказалась не так уж глупа, по крайней мере, прекратила жрать окурки и использовать отцовскую комнату в качестве сортира.

Жена дала ей имя – Грея, а мой отец, переставший попадать ногой в лужу или еще во что-то более гадкое, очень ее полюбил, но называет Греем и говорит про нее «он».

Кстати, собака так и не выросла, габариты прежние, только слегка округлилась.

Ребенка мы пока не нашли.

Ездим по учреждениям, встаем на очереди – дети пользуются спросом. Грею мы недавно постригли, и она приобрела на редкость благородный вид. На бульваре все спрашивают: что за порода?

Решили отвечать – тирекс серебристый.

Красивую утреннюю советчицу я больше не встречал.

Впрочем, лица ее я совершенно не помню, увижу – не узнаю.

А может, и не было ее вовсе.

Ниже нуля по Фаренгейту Валерий Бочков, художник-график, прозаик, путешественник

Гражданин мира – родился в Латвии в разные периоды жизни жил и работал в Москве и Амстердаме, в США и Германии. Валерий в первую очередь известный художник – после окончания художественно-графического факультета работал иллюстратором крупных журналов и издательств. Но, по словам художника, когда он вполне высказался языком живописи, он начал писать жизнь художественным словом. Олимп большой литературы Валерий покорил за 10 лет – начав писать в 2004-м и получив «Русскую премию» в номинации Крупная проза в 2014-м. Счастье, по мнению Валерия, остро ощущается в мгновения постижения законов жизни и вопиющей красоты природы.

* * *

Ноль по Фаренгейту – что-то около восемнадцати градусов мороза по Цельсию. Семнадцать целых восемь десятых, если быть точным. Шкала Фаренгейта лишена изящной логики Цельсия, где ноль – точка замерзания, сто – точка кипения, а все остальное лежит между ними, и вы почти интуитивно соотносите цифру на градуснике с необходимостью надевать валенки или панаму. Я заметил, что сами американцы, пользующиеся неуклюжим Фаренгейтом с упрямством подростка, ориентируются лишь в диапазоне комнатных температур: все, что выше, попадает в разряд «страшной жары», а то, что ниже, определяется как «дикий холод».

1

Ланкастер мне не нравился.

И чем дальше, тем больше. Верней – меньше.

Он был выше меня, поплечистей и в свои семьдесят лет выглядел крепким мужиком. Он напоминал киношного героя из черно-белого вестерна, какого-нибудь Гарри Купера или Грегори Пека – эти мутные ленты еще зачем-то показывают на бесплатных каналах для пенсионеров. Я злорадно подумал, что зубы у него наверняка фарфоровые, как будто это имело хоть какое-то значение – Рита пялилась на него, как школьница.

– У индейцев чероки обряд посвящения мальчика в мужчины… – Ланкастер сделал паузу и поглядел Рите в глаза.

Рита смутилась.

– Вовсе не то, о чем вы подумали…

Он усмехнулся и продолжил:

– Обряд назывался «Отшлепать косолапого» и заключался в том, что юноша должен был выследить взрослого медведя, подкрасться к нему и хлопнуть по заду. И убежать. Если получится. Медведи на самом деле не так уж неуклюжи и запросто могут догнать человека.

– Долго еще? – спросил я вежливо.

– Почти приехали, – не поворачиваясь, ответил Ланкастер.

Он притормозил, перешел на вторую, джип плавно нырнул и мы съехали на проселок.

Все вокруг было белым – накатанная до ледяной глади дорога, огромные сугробы по обочинам, лес, сахарные горы на горизонте – все было белым.

Все, кроме неба.

Небо было ярко-голубым – и от этой звонкой сини снег казался еще белей, еще ослепительней.

– Так что там про косолапого? – Рита снова уставилась на Ланкастера. – Про индейцев?

– Это не про индейцев, – он засмеялся. – Это про меня.

Ну, еще бы, молча ухмыльнулся я, а про кого же еще!

И подумал, что зря не взял солнечные очки.

Ритина подруга (ее имя вылетело из моей головы сразу же после знакомства) по-приятельски ткнула меня локтем и показала в окно.

Я поглядел. Там был такой же лес, как и с моей стороны.

Она что-то сказала, я не расслышал, но, кивнув, согласился. Подруга тоже закивала.

Она была загорелая, как мулатка, – этот загар на грани копчености казался мне вульгарным и особенно неуместным на зимнем фоне. Шумная, бесцеремонная, как ворона, она постоянно дотрагивалась до меня – говоря что-то, тыкала своим тощим пальцем в рукав моей куртки или дотрагивалась до колена.

Похоже, я ей нравился, и она строила на мой счет какие-то планы.