Как это трудно

Густой рев идущего на посадку самолета. Ближе, ближе… Удар, взрыв, всполохи фейерверка. Огненный ливень. И снова взрыв — на противоположной стороне улицы — мощный, дрогнула земля. Рев, вой, грохот, крик. Горящие люди. Отсветы пожара. Частые хлопки приглушенных взрывов — в уцелевшей части дома рвались газовые баллоны…

— Следующая остановка — гостиница «Русь», — прохрипел с потолка динамик.

— Мне выходить, — засуетился Мошкин и с энтузиазмом протянул Трофимову руку. Тот нехотя ответил. Во — первых, можно было обойтись без рукопожатия, а, во — вторых, для этого ему пришлось, шурша целлофаном, вытащить свою руку из‑за отворота пальто и продемонстрировать укрытые там нарциссы.

Мошкин подмигнул и сказал с пониманием:

— По женщинам решил вдарить, старый? Правильно, самое время. Они от всех этих катаклизмов сговорчивее стали. Еще одно стихийное бедствие — и они нам сами на шею кидаться станут. Во лафа будет! А что, живем‑то один раз. Ну, пока, старый. Увидимся, — крикнул он и выскользнул из трамвая.

«Страшненький человечек, — подумал Трофимов. — Такому и чума в радость, лишь бы пир был».

Едва тронув с места, трамвай остановился у перекрестка.

«Этакий нормальный, здоровый мужчина. Самец. Только что ж это выходит‑то, братцы? Чем этот нормальный Мошкин лучше ненормального Примаки- на?..» Трофимов заглянул в глазок. Автостоянка перед «Русью» была пуста. Мошкин даже не глядя на гостиницу, трусил к унылого вида зданию дореволюционной кладки, где, насколько было известно Трофимову, располагался районный кожно — венерологический диспансер. «Увы, Мошкин, катаклизмы от три- пера не страхуют», — не без злорадства заметил он. Иван Федорович расстегнул верхнюю пуговицу и поправил завернутый в целлофан десяток хилых нарциссов, за которые лихой черноусый джигит поимел с него десять рублей ноль копеек по новому курсу. Но ведь не магазинную же муру в горшочках было ему покупать, в самом деле? Конечно, Примакин заслуживал большего, неизмеримо большего. Нужен был как минимум десяток — другой роз или первосортных гвоздик, а нарциссы — это так, чистый символ.

Иван Федорович посмотрел на свой скромный букетик, который теперь казался ему особенно непрезентабельным. От этого стало еще тоскливее. Вообще, все, что было так или иначе связано с Прима- киным, служило причиной изнуряющей внутренней борьбы. Борьба эта затихала, пока Трофимова отвлекало что‑либо важное, но затем невидимое сражение разгоралось вновь и порой достигало такой силы, что Иван Федорович непроизвольно постанывал. Тогда любая мелочь, вроде этого букетика, подобно капле масла, упавшей на раскаленные угли, вызывала в душе его шипящую дымную вспышку.

Как человек обстоятельный Иван Федорович не признавал душевных порывов и был глубоко убежден, что всякий человеческий поступок должен быть объясним с точки зрения здравого смысла. Сколько Трофимов себя помнил, это неписаное правило всегда соблюдалось им неукоснительно. Всегда — это до встречи с «демоном». В лице Примакина Иван Федорович столкнулся с неведомой силой, которая власт но толкнула его с удобной, накатанной дороги здорового рационализма на нехоженую тропинку непредсказуемых действий. Подчиняясь этой силе, и ехал теперь Трофимов в сторону Рождественского кладбища. Ехал с единственной целью — положить цветы на могилу Примакина, хотя не имел никакого понятия о ее месте расположения, ни особой надежды отыскать ее среди многочисленных захоронений последнего времени.

На девятый день после гибели Примакина, едва проснувшись, Иван Федорович ощутил физическую потребность побывать у того на могиле. Сначала он пытался бороться с наваждением, но к обеду сдался. Необъяснимость собственного поведения выводила Трофимова из равновесия. Он всей душой не принимал этой затеи с поездкой, и тем не менее ехал.

«Спрашивается, зачем тебе все это нужно? — в который раз спрашивал он себя. — Выйди на следующей и дело с концом».

«Да, но должна же быть элементарная человеческая честность, память, благодарность, в конце концов!»

«Ну — ну, поезжай. Мошкина встретил? На этого‑то плевать, а если из клиники кто?»

«А хоть бы и из клиники. Отчитываться не намерен. Это мое личное дело и никого не касается».

«И никого не коснется, кроме тебя, если узнают. Когда любой будет вправе спросить: «А у самого товарища главного все ли дома?» — тогда коснется».

«Нет, прав был Примакин, трус ты и подлец. Все эти «зачем?» и «надо ли?» — от трусости. Э — эх, слякоть ты, Трофимов. Тебе страшно цветов на могилу отвезти, но ты живешь, какими бы ни были для тебя последствия, вплоть до увольнения, ты будешь жить благодаря ему — Примакину. А каково же было ему решиться, да еще таким страшным способом? Ведь это не пулю в лоб, не отравиться, не повеситься… Он смог, потому что он думал о людях, потому что у него не было другой возможности спасти их.