Как делают антисемитом

Затем я попробовал пояснить ему его второй военный грех: «Вы всегда ставите перед своими войсками заведомо неисполнимые задачи? Письмо требует закрыть все вообще религиозные и общественные еврейские организации в России». С этим он тут же согласился: да, слово «все» было явно лишним. На этом наше общение в эфире завершилось (а вне эфира уже после передачи Макашев, который отказался подать руку Леонову, подошел и мне руку целовал – естественно не по моей инициативе и не по избытку своей собственной церковности).

И вновь подставлю зеркало подписантам «письма пятисот»: как бы они отнеслись к тому, что в ответ на «жидоедскую» публикацию в каком-нибудь «Русском порядке» прокуратура потребовала бы закрыть все русские общественные, культурные и православные организации?

Эту патологическую неспособность сохранить трезвость при обсуждении национальной тематики подметили еще трезвые эмигрантские публицисты. У Шульгина это описывалось так: «При помощи печати еврейство навело форменный террор на русскую интеллигенцию. Я знаю многих людей, которые освободились от политических и социальных предрассудков, коими они были опутаны до революции, но которые до сих пор трепещут при одной мысли, как бы их не причислили к антисемитам. И знал других, которые, зажмурив глаза, перепрыгнули через этот рубикон и, очутившись в непривычной для них обстановке, утеряли всякое чувство меры»[433].

– Напоследок вопрос несколько иного ракурса. Вам не кажется, что своими выступлениями на еврейскую тематику Вы помешали евреям прийти в Церковь?

– Не думаю. Вся эта книжечка просит у евреев немного: во-первых – осторожности, во вторых – толики покаяния.

Когда я говорю об осторожности, то имею в виду и обретение навыка замечать собственные двойные стандарты, которые столь изумляют в еврейской полемической манере.

Разве не двойной стандарт проявляет “демократическая” пресса, освещая параллельные события в Магадане и в Освенциме? В Освенциме польские католики установили крест на месте расстрела полутора сотен поляков. “Поскольку крест хорошо виден из лагеря, это сразу же вызвало протесты иудеев. Как объяснил мне главный редактор издающегося в Варшаве еврейского журнала “Мидраж” Константин Геберт, с крестом у евреев ассоциируется тысяча лет преследований, потому, по его словам, христианский символ на самом большом в мире кладбище евреев “неприемлем для нашего народа”"[434].

А что в Магадане? – Над колымским городом, бывшем столицей ГУЛАГа, вознесен памятник жертвам репрессий, изготовленный скульптором Э. Неизвестным. В центре изваяния – фигура как бы распятого человека, гневно вздымающего сжатые кулаки, обращенные к небу… С точки зрения православных христиан, скульптура несомненно кощунственна. Но протест магаданского епископа Ростислава не был услышан. Жаждущее мести чудовище, срывающееся со креста, увенчало сопку, что возвышается над городом[435]… Так почему о боли евреев так громко печалуются, в то время как совершенно аналогичную боль православных не замечают?

Другой пример “двойных стандартов”: в либеральной публицистике считается хорошим тоном показывать пальцем на Церковь, иерархи которой произносили в послевоенные годы хвалебные оды в адрес Сталина. "Из отравленного имперским соблазном семени вырастает Московская патриархия, представляющая собой уродливое воплощение и завершение основного исторического греха сложившейся в России церковной организации – ее близости с государством. Своего рода классическим примером отступничества от Христа войдет в историю осанна товарищу Сталину, вдохновенно провозглашенная Патриархом и архиереями”[436].

Но дерзнет ли Нежный заявить, что классическим примером предательства был Борис Пастернак? Его слова о Сталине вряд ли можно назвать менее “вдохновенными”, чем слова Патриарха Алексия I: “Дорогой Саша! – пишет Пастернак Фадееву, – Когда я прочел в “Правде” твою статью “О гуманизме Сталина”, мне захотелось написать тебе". Прерву цитату: в статье Фадеева была фраза об отличии сталинского гуманизма “от всех и всяческих форм христианского гуманизма и от всех разновидностей старого “классического” гуманизма буржуазно-демократического толка”. Снова Пастернак: "Мне подумалось, что облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе. Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого события, и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа… Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля стала родиной чистой мысли, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!”[437].