«Кайнок»

— Неделя тому. Просыпаюсь, мужик рядышком. Ноги калачом, сидит, на меня зенки уставил. Говорит: «Спи, не кусаюсь». Ну я, понятно, вскочил. Скалится: «Плохо дело. Зима на носу, а ты в рубище». Хочу облаять, не могу. Ружье перед ним. А у меня точно судорога в спину, в ноги. И бежать хочу — не шевельнуться. Как вскочил, так и стою бревном. Иди, говорит, покурим. Кисет достает. У меня в животе пусто, а на душе и того пуще. Не курил сколько. Ну, взял… Потом хлеба поел, картошки. К солнцу расстались. Ты, говорит, жди меня каждое утро здесь. Да не очень распространяйся — ружье не регистрированное. Табак оставил, бумагу, кресало вот и утек.

— Так и ушел? Все оставил и ушел? И не обещал еще встретиться? И не спросил, как звать? Спросил?

— Нет.

— Чего ж ему спрашивать. Вы ж знакомы.

Якитов не отрицал, не соглашался.

— Чем он вас пугал?

— У меня двое маленьких…

— Вот даже как!

— Больше я не видал его.

— Сколько ему лет?

— Да за шестьдесят. Борода лопатой. А там кто его знает. Крепкий мужик.

— Нарисуй-ка место, — Пирогов придвинул листок бумаги.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Категоричность экспертов из НТО обязывала потребовать у Козазаева объяснения. А Корней Павлович медлил. Ведь такая точно бумага для самокруток оказалась у Якитова! И принес ее неизвестный бородач.

Пирогов бродил по перевалу, по Каменной седелке, таился сутками близ места, указанного Якитовым, в надежде натолкнуться на подозрительного бородача или его следы.

Но бородач не появлялся и, уходя последний раз, будто проплыл по воздуху.

А осень брала свое. На Семинском перевале лежал прочный снег, и однажды измученный Пирогов увидел, что сам наследил кругом, конечно, вспугнул бородача, если тот и появлялся здесь.

Плохо скрывая досаду, Корней Павлович, едва вернулся в Анкудай, тотчас приказал вызвать Козазаева в отдел и собственноручно написал повестку…

«Итак, — рассуждал он, ожидая Павла, — бородач не пришел на свидание с Якитовым. Значит, сначала рассмотрев в Федоре одного поля ягоду и решив положить его в свой кузов, неизвестный вдруг что-то заподозрил и скрылся.

Что же вспугнуло его? Якитов не помнил, чтобы они договорились о времени встречи. Бородач не хотел рисковать и надеялся отыскать Федора, когда захочет этого сам. Очевидно, он рассчитывал понаблюдать за встреченным издалека, увериться в его безысходности и только потом приблизить к себе.

Может, он узнал об аресте Якитова, что вполне вероятно, если идти от первой версии. Присмотревшись к Федору, неизвестный увидел, как тот завернул в село и долго не возвращается. Узнали, принес ли повинную — для бородача означало разоблачение, и он залег в нору, приготовленную под зимовье.

Конечно, все это лишь предположения, удручающе правильные, логичные, но именно тем и тревожные. Все здесь получалось как по-писаному, и только оставалось расшифровать действующих лиц. Одним из них был неизвестный бородач с Семинского перевала. Вторым…

Корней Павлович прикрыл глаза, вспоминая встречу с Козазаевым, каждое его движение, голос, чуть взвинченный, вызывающий тон. Тогда Пирогов объяснял эту заносчивость сознанием превосходства фронтовика перед тыловым лейтенантом, живущим среди стариков и баб.

А что, если история с Якитовым…

Козазаев вошел, шумно бухая сапогами. Корней Павлович слышал, как он замедлил шаг против дежурной, гоготнул и затопал дальше. После случая с Якитовым Пирогов дважды проведывал Павла дома и между ними обозначились простецкие отношения.

Ступив в кабинет, Козазаев вскинул здоровую левую руку к виску, но, взглянув на сидевшего за столом лейтенанта, почувствовал его нерасположение к трепу и погасил дурашливые искорки в глазах.

Пирогов молча кивнул на приветствие, взглядом указал на стул. Павел настороженно сел.

— Чего сердитый такой, лейтенант? — спросил без всякого интереса. — Повестку ахнул, весь дом переполошил.

— Дело к тебе особой важности, — медленно начал Корней Павлович. — Три недели назад на повороте в Ыло были убиты мужчина и женщина…

Пирогов сделал паузу и так же, не выдавая интереса к поведению Павла, смотрел перед собой.

— Слышал, вся деревня об этом гудит, — отозвался Павел. Тишина паузы усиливала его настороженность.

— Тем лучше, значит, для тебя это не открытие. Так вот, убийцы скрылись, замели следы, но все-таки оставили важную улику…

— Мой адрес… — иронично уточнил Павел. Медлительность Пирогова, с какой тот начинал разговор, видимо, действовала ему на нервы.

— Окурок…

— И что из этого?

— А вот что…

Корней Павлович потянул ящик стола, достал телеграмму научно-технического отдела.

— Взгляни.

Козазаев привстал, по-жеребячьи изогнул шею: телеграмма слегка вздрагивала в руках Пирогова, а главное, была «вверх ногами».

— Ну и что? — спросил он, садясь на место.

— Второй листок бумаги был твоим.

— Моим?

— Может, я не так выразился. Второй листок был из твоего кармана.

— В телеграмме не названа моя фамилия. А раз так, то мне следует сейчас подняться и уйти.

— Ишь ты, прыткий. А ведь мы еще ни словом не обмолвились о деле.

— Ничего себе, — расширил зрачки Козазаев. — Обвинил меня в убийстве, и, оказывается, это еще цветочки.