Каин Л. Избранные стихотворения. 2012

три точки… щелчок…) —

и опять.

Помочь умоляет кто-то.

Я жду передачи точных координат,

Костяшки грызу, весь на нервах; но я не нужен.

Хоть просят о помощи — помощи не хотят.

А может, не верят в помощь в такую стужу.

Все вымерзло в мире, спряталось по углам,

В ячеечках офисов, змеях дорожных пробок.

Сигнал отражен — никого не пускают к нам

Вовнутрь свинцовых коробок.

Телескопический мир («Ничто и никто не поможет…»)

Ничто и никто не поможет

В ночи мотыльку у окна.

Когда неудобная кожа

Становится слишком тесна,

Внутри к милосердью взывает

Познанье, бельмом на глазу;

Так, ногти и пальцы ломая,

Безумно к свободе ползут.

Так ищут слова (не находят),

Так верят в слова (а их нет).

Оно так стремится к свободе,

Оно так стремится вовне —

Скрипит позвоночник-пружина

И весь механизм заводной.

Кто в силах достигнуть вершины —

Тот снизу выходит на дно.

Давясь дымом, горьким и острым,

Познанье бодрей и бодрей:

Едва ощутив свежий воздух,

Оно достигает дверей.

Вот так, на корабль, сразу с бала,

Из дыма — в бетонный содом,

Дубовые двери подвала

Познанье выносит плечом,

Идет без разбору куда-то,

Находит бесформенный ряд,

Где люди, подобно ягнятам,

Покорно, бездвижно молчат.

Уже после трех остановок

Так страшно спускаться в метро.

Оно просыпается снова.

Перед лицом — ведро.

Ещё один день («Стоят самолеты, молчат пароходы…»)

Стоят самолеты, молчат пароходы,

повсюду туман и мгла.

Сегодня случилась плохая погода,

и смерть за мной не пришла.

Взглянула в окно — ах, какая мука,

какая сплошная мгла…

Решила — да ладно, ещё подремлю-ка.

И всё проспала.

Нет числа («Как же много людей, как много…»)

Как же много людей, как много,

им фактически нет числа.

Сонно-клавиатурно-безного

роща темная проросла.

Города и машины эти

завлекают чужим умом.

Я вчера не нашёл мечети,

я вчера засыпал с трудом.

Я сегодня проснулся рано,

под весёлый пружинный скрип.

Дописал перевод Корана

на ассемблер и джаваскрипт.

Если верят машины в бога,

надо их посвятить в ислам.

Их так много. Их очень много.

Им фактически нет числа.

Куклы («На вагоне открытый огонь, и…»)

На вагоне открытый огонь, и

очень дымно и жарко в вагоне.

В нём подвижной картошкою — мы.

Мы в печи, на пределе скандала,

всю взаимность у нас раскидало,

развалились матрёшкой умы.

Рвутся прочь деревянные куклы,

пол квадратный становится круглым,

круглый пол превращается в ринг,

начинают на нём куклы биться.

А снаружи — мороз минус тридцать,

ночь, туман, и дрожат фонари.

Прочь поток увлекает рассудок,

выливаются души-сосуды,

голова так чиста и пуста!

Беспределен великий поток, но,

наконец, выбиваются окна.

И летят куклы градом с моста.

Мы убиваем культуру («Испуганная культ ура…»)

Испуганная культура

возле стены кирпичной.

Мы убиваем культуру.

Падает вечный снег.

«Цельсь», — говорит командир.

Мы поднимаем ружья.

Так и стоим четверть века,

ждём команды «огонь».

Ах, какая жара («Ах, какая сегодня случилась жара…»)

Ах, какая сегодня случилась жара,

кран подъёмный ссутулился, словно жираф,

зебра тянется в тень светофора.

Ах, какая жара — даже больно зевать,

и ни шляпам, ни зонтикам, ни головам

перед этой жарой нету форы.

Я полцарства отдал бы сразу

за полкружки холодного кваса.

Перекрёсток-сосед от машин чуть просел,

курят выхлоп из труб на сплошной полосе,

в общей давке, железные кони.

Чтобы нежные чувства терпеньем почтить,

я стою, ожидая тебя, и почти

оплываю свечой на бетоне.

Таю, таю, как воск; по воску

солнце жаркое едет повозкой.

Честно («Честно заходит бомбардировщик…»)

Честно заходит бомбардировщик

прямо на нас, на цель.

Кто-то молчит, кто-то тихо ропщет,

ужас в каждом лице.

Кто-то кричит: «нас убьют!» и сразу

лопается струна —

страх перед пулями, током, газом

разбросан по сторонам.

Под пулемётных огней трещотки,

под бесконечный стон,

люди безумно грызут решетки,

лезут через кордон,

в клочья рвут глотки и в клочья руки —

только ты оглянись:

там, наверху, открывают люки.

Бомба

уходит

вниз.

Падает бомба, рыча, на гетто,

острой, крутой дугой.

Полно, мой друг, мы бессмертны! Это

просто системный сбой.

Пустыня («Глина и песок, увы, не дружат…»)

Глина и песок, увы, не дружат —

хрупкие дома пустыня рушит.

Глиняные стены послабее

колкого дыханья суховея.

Черепками делаются стены,

их песком заносит постепенно.

Через сотню лет не отыскать

ничего,

кроме

песка.

Что такое сила, воля, слава,

для чего великие дела вам?

Общество подобно суховею,

только поумнее, погрубее.

Общество легко ломает глину —

гениев, титанов, исполинов.

И в пустыне этой не сыскать

ничего,

кроме

песка.

Перед расстрелом («Вот выводят белым на белом…»)

Вот выводят белым на белом

человека, что мир покорил.

Говорят ему перед расстрелом:

«Покури».

Милосердное дело это,

коль уже на расстрел поведут,

на последнюю сигарету —

пять минут.

Он же, взяв сигарету, скомкав,