Кафешантан. Рассказы

— Почему же вам известно, что он невиновный? — с увлечением настаивал бледный от волнения Андрей.

Палач пожал плечами и уверенно произнес:

— Видно сейчас, — я сразу узнаю, как посмотрю! — похвастался он.

— Сразу? — не мог сдержать восклицания Андрей, не то пораженный, не то, словно восхищенный, — но как же?

Он трепетал в нервном подъеме, а палач, довольный и ободренный горячим вниманием к его рассказу, совсем разохотился.

— Трудно сказать, каким образом, — медленно, словно в раздумье, ответил он, и усмешка ускользнула по его тонким губам, — это чувствуется, видно сразу, что человек ни за что в несчастье попал. Пред столбом чего отпираться, все равно ничего не поможет, один конец, и тогда иначе говорит человек, — как сам с собой... Видно сейчас: или отбрехивается для куражу, или, действительно, понапрасну... Такой до конца не верит, думает, что ни за что нельзя казнить.... до самой минуты надеется, потому знает, что не полагается ему. Он и ласковее, и вообще, — не знаю, как это вам выразить чувствительнее... Я сразу узнаю, — решительно подтвердил Юшков, умолк; и серьезно задумался.

Тут Андрей встал сразу и порывисто так, что пристав и палач с удивлением посмотрели на него, и сильно бледный, но бодрый, обратился ласково и сердечно к палачу:

— Скажите, Юшков, просто: что вам таких в то время не жаль?

С какой целью он задал этот вопрос, Андрей и сам не знал; он намеревался говорить совершенно о другом, но последняя фраза, как то невольно родилась на его устах.

— Как не жалеть человека, ежели он в такое несчастье попал, — поводя бровями, холодно ответил палач, как будто смекнув чего именно добивается офицер, — но помочь, ведь, ничем нельзя, что тогда в жалости этой.... Я тут при чем, — стал объяснять уже по инерции, — мое дело известное — исполняй! Я тут сторона, а таковая уже значит его судьба. Бог и больше никто! Разве суть в том, чтобы веревку надеть — это не трудно, это всякий сможет, — как будто оправдывался Юшков, — все одно не спасти... Главное: дать веревку, присудить, значит, — это дело серьезнее, а они, глядишь, свободно вешают и правого и виноватого; конечно, так нельзя. Да что же, наша арестантская доля такая, мы уже привыкли к суду, он что хочет, то и делает с нами — покорно закончил он, — мы ихний материал...

— Юшков, — прервал его торжественно и горячо Андрей, схватив наконец свое желание, цель и мысль, и отдавшись им, — окажите мне Божескую милость, умоляю вас: кивните мне сегодня головой, если будет невиновный... Можно это сделать?

В голове, лице и глазах Андрея светилась такая мольба, чувствовалось такое важное значение для него этого дела, что Юшков, сделав большие глаза, в первый момент не мог ответить ему. Пристав также выразил на своем лице большое удивление.

— Разве сегодня будет невиновный? — спросил он.

— Будет, будет, — уверенно, с горячностью воскликнул Андрей, весь вздрогнув, — но я хочу проверить, проверить.

— Юшков, — молил Андрей, — ведь, вам ничего не стоит: кивните мне головой, если он невиновный, я вам буду очень благодарен, вы не можете себе представить...

Объявившееся искусство Юшкова разбираться в таком вопросе необыкновенно заинтересовало Андрея. Болезненная радость охватила его, как будто он нашел то, чего искала душа. Юшкову же показалась интересной и забавной мысль офицера, и, вместе с тем, ему понравилось увлечение Андрея. И у него не явилось никаких оснований отказать ему.

— Отчего-же, — повел он плечами, — это можно, почему не сделать, — посмотрим, в чем дело.

Поручение это обещало палачу некоторое разнообразие, развлечение, и он очень заинтересовался им. Андрей же воспылал к палачу настоящею благодарностью за его участие в его деле, казавшееся офицеру колоссального, решающего значения и он почувствовал в Юшкове сотрудника и единомышленника. Он отправился домой ждать последней ночи, чтобы тогда проявить наконец все, чем он жил и что чувствовал, чтобы окунуться в те ощущения, которые подготовлялись и росли давно в нем и довели до того, что было так необыкновенно страшно, страшнее всего в жизни и неизбежно для него, как смерть...

Он ждал свидания с Лосевым, и страшился встречи с ним. Он считал себя виноватым перед ним за созданную в нем надежду на жизнь. Он нуждался в его прощении и холодел от ужаса отнять у него эту надежду. Его воображение не верило в возможность говорить с ним теперь просто, как с обыкновенным человеком. Он сильно чувствовал и понимал лишь одно, что теперь словам не место, что тут следует самому биться, защищать и умирать... Остальное все ничто, такая же гнусность и зверство, как казнь...

V.