Кадетский монастырь

Рассказала Груша мне, что как ты, говорит, уехал да пропал, то есть это когда я к Макарью отправился, князя еще долго домой не было, а до меня, говорит, слухи дошли, что он женится… Я от тех слухов страшно плакала и с лица спала… Сердце болело, и дитя подкатывало… Думала: оно у меня умрет в утробе. А тут, слышу, вдруг и говорят: «Он едет». Все во мне затрепетало… Кинулась я к себе во флигель, чтобы как можно лучше к нему одеться, изумрудные серьги надела и тащу со стены из-под простыни самое любимое его голубое моревое платье с кружевом, лиф без горлышка… Спешу, одеваю, а сзади спинка не сходится… я эту спинку и не застегнула, а так, поскорее сверху алую шаль набросила, чтобы не видать, что не застегнуто, и к нему на крыльцо выскочила… Вся дрожу и себя не помню, как крикнула:

– Золотой ты мой, изумрудный, яхонтовый! – да обхватила его шею руками и замерла…

Дурнота с нею сделалась.

– А прочудилась я, – говорит, – у себя в горнице… на диване лежу и все вспоминаю: во сне или наяву я его обнимала; но только была, – говорит, – со мною ужасная слабость, – и долго она его не видала… Все посылала за ним, а он не шел.

Наконец он приходит, а она и говорит:

– Что же ты меня совсем бросил-позабыл?

А он говорит:

– У меня есть дела.

Она отвечает:

– Какие, – говорит, – такие дела? Отчего же их прежде не было? Изумруд ты мой бралиянтовый! – да и протягивает опять руки, чтобы его обнять, а он наморщился и как дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею…

– На счастье, – говорит, – мое, шелковый шнурочек у меня на шее не крепок был, перезниял и перервался, потому что я давно на нем ладанку носила, а то бы он мне горло передушил; да я полагаю так, что он того именно и хотел, потому что даже весь побелел и шипит:

– Зачем ты такие грязные шнурки носишь?

А я говорю:

– Что тебе до моего шнурка? Он чистый был, а это на мне с тоски почернел от тяжелого пота.

А он:

– Тьфу, тьфу, тьфу, – заплевал, заплевал и ушел, а перед вечером входит сердитый и говорит:

– Поедем в коляске кататься! – и притворился, будто ласковый, и в голову меня поцеловал, а я, ничего не опасаясь, села с ним и поехала.

Ехали мы долго и два раза лошадей переменяли, а куда едем – никак не доспрошусь у него, но вижу, настало место лесное и болотное, непригожее, дикое. И приехали среди леса на какую-то пчельню, а за пчельнею – двор, и тут встречают нас три молодые здоровые девки-однодворки в мареновых* красных юбках и зовут меня «барыней». Как я из коляски выступила, они меня под руки выхватили и прямо понесли в комнату, совсем убранную.

Меня что-то сразу от всего этого, и особливо от этих однодворок, замутило, и сердце мое сжалось.

– Что это, – спрашиваю его, – какая здесь станция?

А он отвечает:

– Это ты здесь теперь будешь жить.

Я стала плакать, руки его целовать, чтобы не бросал меня тут, а он и не пожалел – толкнул меня прочь и уехал…

Тут Грушенька умолкла и личико вниз опустила, а потом вздыхает и молвит:

– Уйти хотела; сто раз порывалась – нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают… Томилась я, да наконец вздумала притвориться и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела.

Они меня гулять в лес берут, да все за мной смотрят, а я смотрю по деревьям, по верхам ветвей да по кожуре примечаю, куда сторона на полдень, и вздумала, как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера, после обеда, вышла я с ними на полянку да и говорю:

– Давайте, – говорю, – ласковые, в жмурки по полянке бегать.

Они согласились.

– А наместо глаз, – говорю, – станем друг дружке руки назад вязать, чтобы задом ловить.

Они и на то согласны.

Так и стали. Я первой руки за спину крепко-накрепко завязала, а с другою за куст забежала, да и эту там спутала, а на ее крик третья бежит, я и третью у тех в глазах силком скрутила; они кричать, а я, хоть тягостная, ударилась быстрей коня резвого, все по лесу да по лесу, и бежала целую ночь и наутро упала у старых бортей в густой засеке. Тут подошел ко мне старый старичок, говорит – неразборчиво шамкает, а сам весь в воску, и ото всего от него медом пахнет, и в желтых бровях пчелки ворочаются. Я ему сказала, что я тебя, Ивана Северьяныча, видеть хочу, а он говорит:

– Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он затоскует и пойдет тебя искать, – вы и встретитесь.

– Дал он мне воды испить и медку на огурчике подкрепиться. Я воды испила и огурчик съела и опять пошла, и все тебя звала, как он велел, то по ветру, то против ветра, – вот и встретились. Спасибо! – и обняла меня, и поцеловала, и говорит: – Ты мне все равно что милый брат.

Я говорю:

– И ты мне все равно что сестра милая, – а у самого от чувства слезы пошли.

А она плачет и говорит:

– Знаю я, Иван Северьяныч, все знаю и разумею; один ты и любил меня, мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи же мне теперь твою последнюю любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час.

– Говори, – отвечаю, – что тебе хочется?

– Нет, ты, – говорит, – прежде поклянись чем страшнее в свете есть, что сделаешь, о чем просить стану.

Я ей своим спасеньем души поклялся, а она говорит: