Качели судьбы

Вадик Лесняк был вундеркиндом. С пяти лет он играл на пианино и сочинял стихи. Интеллигентные компании, которые собирались в доме его отца — директора научного института, и матери — режиссёра театрального кружка в доме пионеров, — всегда бурно восхищались юным дарованием. Сначала незамысловатыми песенками «Жили у бабуси два весёлых гуся», которые отстукивали по клавишам пальчики дошколёнка, да смешными стишками: «У меня живёт щенок, у него звонкий голосок!» Потом — «Ноктюрном» Шопена, который серьёзный подросший мальчик соглашался сыграть после некоторых уговоров мамы и её восторженных разъяснений гостям: «Это его любимое произведение!» И стихи теперь он сочинял другие: авангардные, с резкими рифмами и необъяснимыми образами. Читал он их, уже не становясь на табурет, а сидя со взрослыми за одним столом, не поднимаясь, однако дожидаясь полной тишины и внимания. Вид при этом у него был скучающий и слегка презрительный, словно он заранее знал: не поймут и не оценят. Хотя напряжение в глазах выдавало: очень хочется, чтоб оценили! И гости не обманывали ожиданий, всё так же бурно хвалили его.

Но скоро эти привычные слушатели с их привычными приветствиями паренька стали тяготить. Он понимал, что многие их них и в поэзии, и в музыке разбираются слабо, хвалят потому, что любят его или хотят угодить родителям. А папа с мамой — тем вообще всё, чтобы он ни делал, кажется верхом совершенства. Вадику нужен был другой простор, другое общение. И он его нашёл.

К восьмому классу заниматься музыкой он бросил. То, что раньше давалось легко, теперь требовало много времени, усилий, упорной работы. Зачем? Профессиональным музыкантом он быть не собирался, музыкальную семилетку окончил, бегло играл с листа и несложную классику, и популярные песенки. И хотя мама поначалу пришла в ужас от его решения, но Вадик был своеволен, логичен, убедителен, и всё сделал по-своему. А вот поэзия — другое дело! Стихи писались легко, наполняли его радостью и гордостью. А повышать свою эрудицию, читать книги — это было вообще сплошным удовольствием. И Вадик уверился — литературное творчество — вот его призвание!

От своих знакомых папа узнал, что при городском Союзе писателей есть литературная студия для молодёжи. И четырнадцатилетний Вадим Лесняк пришёл однажды на занятие центральной студии с рекомендацией к руководителю и со стопкой стихов, отпечатанных на недавно подаренной ко дню рождения машинке.

Мальчишку приняли на «ура!». Девушки умилялись, парни почувствовали себя взрослыми мэтрами. Вадика хвалили и пророчили будущую известность. Его стали брать на выступления и поэтические вечера. И когда он выходил на сцену, худенький, юный и красивый, читал не устоявшимся ломким баском свои стихи, ему хлопали громче всех. Вообщем, он стал чем-то вроде «сына полка» в центральной студии. На филфак Вадик поступил сразу. Но папиной и маминой помощи здесь не потребовалось. Это была заслуга лично его — молодого талантливого поэта, которого знали уже даже в университете.

Но вот прошли годы, и однажды, совершенно неожиданно для себя, Вадик заметил, что он уже не самый молодой и не самый талантливый поэт на литстудии. На него перестали обращать внимание. А когда он выходил читать стихи — обрушивались с критикой. Не так, конечно, как на новичков: всё-таки свой парень, проверенный собутыльник! Но снисходительно-поучительные тирады тех, кто вчера ещё им восхищался и кто сам не Бог весть что из себя представлял, доводили Вадика до тихого бешенства. А когда Андрей Викторов — слава Богу, не на занятии, а после, за бутылкой вина, — сказал ему: «То, что казалось симпатичным у юного дарования, слабо и пошло у взрослого поэта», — Лесняк разобиделся и покинул студию.

Правда, ненадолго. Тоскливо было ему без привычного круга. Он уже работал в редакции молодёжной газеты, но коллеги-журналисты люди совсем иные. Задёрганные текучкой, пишущие с оглядкой на завотделом, редактора и цензуру… Верхом смелости им казалось слегка пожурить секретаря райкома партии, причём тут же отметив и всё положительное в его работе. Противно! То ли дело литстудийские ребята, дух нигилизма, витающий над их кругом! Разве он, Вадик, не так же критически воспринимает эту совдеповскую действительность! Не раз, пребывая с отцом в номенклатурном санатории, он спорил, говоря о позорности подобных привилегий для избранных. И по приёмнику постоянно ловил зарубежные «голоса», несмотря на запрет родителей. Правда, папаша время от времени интересовался: «Ну что там говорят?..»