Качалов

Качалову пришлось вскоре наглядно в том убедиться. Летом он находился с театром на гастролях в Баку. В первый день по приезде, во время обеда в ресторане, к нему подошла смуглая, красивая девушка.

— Вы Качалов? — спросила она.

— Да.

— Одни приехали?

— Нет, с театром.

— А больше никого не привезли?

— Жена со мной. Товарищи…

— Я не о том. Джим с вами?

— Он в Москве остался.

— А-яй! Как будет убит Есенин…

— Почему?

— Он здесь в больнице уже две недели. И все бредит Джимом, говорит докторам: «Вы не знаете, что это за собака! Если Качалов привезет ее сюда, то я сразу поправлюсь. Пожму Джиму лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море».

— Если бы я это знал, то, конечно, привез бы с собой Джима! — искренне воскликнул Качалов.

— Ну что ж, пойду как-нибудь подготовлю Есенина, что его нет… — огорченная девушка поспешила в больницу.

Кто была она? Качалову объяснили: она не Шаганэ, но ей поэт тоже посвящает удивительные по красоте стихи.

К счастью, Есенин поправился без качаловской собаки. И даже навестил ее хозяина. Произошло это опять-таки не совсем обычно.

Василий Иванович доигрывал спектакль «Царь Федор», в котором исполнял заглавную роль, когда театральный сторож подал ему записку. Сторож плохо говорил по-русски, к тому же был чем-то страшно рассержен. А в записке ничего разобрать не удавалось. Но под безнадежными каракулями стояла подпись: «Есенин».

— Где тот, кто написал записку? Сторож ответил мрачно:

— На улице, за дверью. Ругается! Меня назвал — «сукин сын» за то, что я его не пускаю. Он так и вас всех назовет.

Качалов, как был в царском облачении и в мономаховой шапке, выбежал на улицу. Есенин сидел на камне у двери, в рубахе кавказского покроя, в кепке, надвинутой на глаза. Он был бледный, взволнованный, обиженный на сторожа.

— Ты не кацо! Кацо так не поступают, — заворчал он, завидев театрального цербера.

Василий Иванович, трясясь от смеха, едва не уронив шапку Мономаха, тут же занялся миротворчеством. Затем повел поэта к себе за кулисы. Познакомил со Станиславским. Все это время Есенин в руке держал несколько великолепных чайных роз. Из пальцев его капала кровь.

— Это я вам срезал, об шипы накололся. Пожалуйста! — сказал он, поднося каждому по два цветка.

— Благодарю… — широкая, чуть детская улыбка засияла на лице Станиславского.

— Сережа, ты верен себе… — рассмеялся царь Федор.

В артистической уборной появилась еще одна экзотическая личность, босой мальчуган-азербайджанец с громадной корзиной, полной всякой снеди.

— Ночью улетаю в Тегеран, — пояснил Есенин. — Вот заготовил себе кое-чего на дорогу.

Качалов ушел на сцену доигрывать последний акт пьесы. Вернувшись, он застал любопытную картину. Станиславский, сощурив глаза, внимательно слушал. Есенин хриплым шепотом читал стихи:

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной,

Чтоб за все, за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

А в уголке уборной на корзине с провиантом сидел мальчуган и, как будто тоже внимательно слушая, задумчиво ковырял в носу.

Поэт не ездил в Тегеран. Женился. Пригласил Качалова к себе на «мальчишник». Затем друзья встречались в доме писателя Пильняка. Есенин вел тогда горячие споры с Борисом Пастернаком: как писать понятно для народа.

Наступил декабрь, вернее — приближался его конец. В театральном клубе Качалов встретил знакомого, который хорошо знал Есенина. Спросил его, как живется Сергею в Ленинграде? Знакомый ответил, что недавно видел Сергея, он «просил тебе кланяться. И Джиму — обязательно».

— Ну, выпьем за Есенина! — предложил Василий Иванович.

Все сидевшие за столом охотно поддержали тост. Чокнулись. Происходило это далеко за полночь, когда Сергей Есенин вряд ли уже дышал.

А рано утром, гуляя с Джимом по двору, Качалов сказал:

— Кланяется тебе Есенин. Слышишь ты, чувствуешь — кланяется тебе Есенин.

Но Джим держал в зубах подобранную на снегу ледышку и даже не покосился в ответ.

Василий Иванович не предчувствовал беды, которая стряслась накануне ночью с любимым поэтом. И потом, вспоминая те роковые часы, он говорил: «Так и Джим не почувствовал пришествия той самой «гостьи, что всех безмолвней и грустней», которую так упорно и мучительно ждал Есенин».

Качалов любил красоту природы, чутко понимал ее, ценил всё ее создания, будь они одухотворенными или даже лишенными разума. Отсюда его любовь к животным и особенная привязанность к Джиму.

Несколько лет Василий Иванович души не чаял в своем четвероногом друге. И все же настал день, когда он пришел к твердому решению с ним расстаться. Почему? На этот вопрос наилучше отвечают два письма, в которых Качалов объясняет причину нелегкого решения. С отрывками из этих писем стоит познакомиться: они хорошо показывают душевное состояние их автора, раскрывают черты его характера.