Кабак

Проверки будоражили, мешали работать, выбивали из колеи. И все же мы работали. Более того. Я осознанно понял, что мне все это нравится. Нравится мой, снова осмысленный, день, нравится спешить в свой кабак. Мне по душе этот людской гул в зале, который, словно волна морская, не раздражает, а успокаивает. Нравится нескончаемая суета на кухне. Все реже и реже вспоминаю я свою прошлую жизнь – новая поглотила меня целиком и полностью, не оставляя времени ни на воспоминания, ни на самокопание, чем раньше увлекался, порой – безмерно.

Все вечера проводил теперь в ресторане. Устраивался за угловым столиком, внимательно наблюдая, что происходит вокруг. Я, как мне кажется, уже начинал понимать, что ресторан – это не супы и салаты, не повара и официанты, даже не просто экономика или бизнес. Это нечто гораздо большее. Такая, если хотите, микромодель нашего бытия.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мы жили по соседству. Они были младше меня, кто лет на пять, а кто и побольше. С высоты своего «солидного» возраста я на них внимания почти не обращал. В детстве, ранней юности эта разница в возрасте кажется гигантской. Хотя жизненные приобретения и утраты возраст впоследствии нивелируют. К сожалению. Или всетаки к счастью?

Наше Огоньково было типичным подмосковным поселком того времени, но для нас, мальчишек, лучшим местом на земле. Поселок рос, потом стал центром Огоньковского района Москвы. Росли и мы. Однажды, уже возвращаясь домой после занятий в театральном училище, я увидел стайку както враз вытянувшихся подростков, в которых не без труда узнал бывшую соседскую мелюзгу.

– Здорово, Пушкин! – выкрикнул ктото из них ломающимся баском.

– Ну что, решаете, чей бы сад потрясти? – я остановился возле них, вглядываясь и пытаясь определить, кто есть кто.

– Да какой там сад, – отмахнулся Витька Аверьянов. – Вон Сереня сегодня училке циркулем в глаз запустил, вот и думаем, что теперь будет. Наверное, из школы попрут.

– Попал? – с ужасом спросил я соседского Сережку Михеева, живо воображая картину вонзившегося в глаз металлического жала.

– Бог миловал, – повзрослому ответил Сережа.

Пацаны охотно поведали мне эту историю, все же я был постарше, они хотели услышать совет «умудренного жизнью» соседа, к тому же – артиста. Произошло следующее. За какуюто Сережкину провинность учительницаматематичка вызвала в школу мать хулигана. Дело было весной, шла подготовка к Первомаю, матери, работавшей в исполкоме, было не до проделок сына – так он, во всяком случае, решил, и ничего о вызове в школу дома не сказал.

Веру Григорьевну в районе знал каждый, пользовалась она неизменным уважением. Не раз я слышал от взрослых степенное:

– Вера женщина строгая, но справедливая. Если обратишься, всегда выслушает, поможет…

Михеев пришел в школу без матери. На уроке при всем классе училка начала ерничать по поводу занятости Веры Григорьевны. Тон ее показался сыну оскорбительным. Долго не раздумывая, он запустил в математичку циркулем. Металлическим жалом железка вонзилась в доску, исписанную формулами. Училка, как принято говорить в таких случаях, потеряла лицо: визжала дурным голосом, употребляя слова отнюдь не педагогического воздействия. Серега ее не дослушал, сгреб свои тетрадки и книжки, походкой триумфатора покинул класс. И вот теперь должна была наступить неизбежная расправа.

С того дня, встречая подростков на улице, я стал останавливаться, подолгу с ними разговаривал. Они были мне интересны, это совсем новое поколение, так не похожее на нас. Воспитанные пионерской организацией и комсомолом, школьными и родительскими догмами, мы были в своих взглядах зашорены и достаточно ограничены, мыслили теми штампами, что пестрели на лозунгах и транспарантах, а что самое нелепое – верили им. Анекдоты рассказывали шепотом, Павлика Морозова почитали героем, пострадавшим за правду, принципиальность и идею всеобщей коллективизации. А в этих юнцах, хотя немногие годы нас отделяли друг от друга, была какаято самостоятельность мыслей и рассуждений, привлекательная раскованность. Чтото тянуло меня к ним. Хотя, поглядеть со стороны, обычные парни. Они, конечно, не были паймальчиками и зубрилками, в школе занимались так, чтобы родителей пореже огорчать. Гоняли по крышам голубей, летом срывались с шатровыми цыганами, у костра слушали их песни и хвастливые бредни, учились у ромал в карты играть, хотя картами так и не увлеклись. Озоровали, дрались, многие серьезно увлекались спортом – предпочитали борьбу, либо бокс, изучали каратэ и другие восточные единоборства, входящие тогда в моду. При этом не забывали про книги, могли нетнет блеснуть такой цитатой, что даже меня приводили в изумление.

Было, конечно, и между нами много общего. Школьные традиции оставались сильны. У каждого, как когдато и у нас, было прозвище. Чаще всего – производное от фамилии. Сережку Михеева звали Михеем, Витьку Аверьянова – Аверьян. Исключение составлял разве что Женька Люстриков, но с его прозвищем связана целая история.

*