Каан-КэрэдэИзбранные произведения. Т. III

Утром, окрестив наспех сорок немаканных авиахимиков, «Исследователь» помчался на восток вдоль северного склона алтайских гор. Бронев залетел в Бийск, взял из немецкой базы покрышки, налил бензина. Из Улалы телеграфировали: «Дождь. Вверх по Катуни линия прервана бурей». Горы, грозы и бури. Бронев торопился, у него был хороший спортивный подъем, хотелось доказать брату… «доказать» было бесформенно, словом, доказать! Медвежонка Бронев сдал на хранение секретарю окравиахима. — «Не могу рисковать молодой жизнью», — пошутил он, увидев, что Бочаров озабочен. «Исследователь» спрыгнул с крутого берега Бии, нырнул в облака, в тысячи голубых, зеленых, дымчатых просветов, вееров лучей, дождевых грив. Бия и Катунь — горные реки, здесь текли степью, горы были в облаках, Бия и Катунь замыкали обширную треугольную равнину, от острого угла, на северо-запад, могучим лучом уходила Обь. Внизу, словно плиты у ног наклонившегося пешехода, мелькали десятины возделанных полей, тучная земля истекала зеленой кровью роженицы. Прошуршал дождь по крыльям, Катунь шла в горы. С высоты 1000 метров Катунь — светлая молочно-зеленая петлистая струйка. Берега — точно изумрудные россыпи. Из-за туч, в солнечном ореоле, кивнула голова Бобырхана, — Алтай! Здесь развеселился ветер, налетели восходящие горные токи, раскачали аэроплан так, что Бочаров стал злиться, написал Броневу смешную записку: «Я очень просил бы не шалить». Бронев просунул в окно руки, показывая, что рули держит Нестягин. Нестягин был вне подозрений, «горки» были вне компетенции Авиахима.

В Улале в аэроплан сел председатель исполнительного комитета Ойротии — Иван Савельевич Алагызов. Был он мал ростом, улыбчив и прост, — говорил: «Чего бояться? На медведя ходил — не боялся, а здесь чего бояться»? Путь лежал прямо над Катунъю, на юг. Аэроплан, постепенно набирая высоту, поднялся на 1800 метров над уровнем устья долины.

Здесь был совсем другой, подавляюще прекрасный мир. Безмерный, голубой океан гор, переливы дымящихся красок, литая лестница гладких голубых глыб — в бездну и облака. И выше всего, в лазури, — призрачная ранняя луна. Бронев, не отрываясь, смотрел на карту мира, сличая его с лохмотьями своей сорокаверстки. Иван Савельевич писал записки, называя родные места — Камлак, Узнезя, Эликманар — иногда, впрочем, путал, так все было непривычно с высоты…

Через час после старта Бронев увидел, на две версты вниз, алюминиевый блеск «Варнемюндэ». И тогда же Бронев понял, что «доказывать» здесь нечего, что «дай, господи, самому остаться с колесами». Он снижался очень медленно, вертелся в лабиринте долин и скал, ища подходов к зеленой лысинке с белым крутом. У Бронева было ощущение, как будто он не авиатор, а уличный акробат и канатоходец. — «Мимо не наступай!». Внизу по «аэродрому» бегал человек, бросил в четырех местах белые рубашки. Бронев сообразил: «Брат отмечает опасные пункты». Это его ободрило. Он полетел в том же направлении, в каком стоял «Варнемюндэ». Темная хвоя закачалась от вихря. В тишине выключенного мотора шаркнула о крыло мягкая верхушка сосны. «Исследователь» снизился «на три точки», рядом с немецким аэропланом.

— Ну, я привез тебе покрышку! — крикнул Андрей Бронев.

«Исследователь» стоял под каменной грядой, кругом были зубцы гор, лес и небо; к «Исследователю» двигалась толпа (пешком, верхом, на телегах). Горели красные кисти на малахаях, вспыхнул радостный рев, в газоотводной трубе в ответ — вспыхнул красный флаг, зачадил по ветру, как раздвоенный язык дракона.

Пламенное знамя было первое в мире, от него немцам стало тревожно, захотелось, чтобы все было также ярче, быстрее… Эрмий Бронев прыгнул на крыло, братья неловко, по-мужски, поцеловались: Левберг тряхнул руку, говорил: «Спасибо, мы получили радио»… — и потом к Бочарову — официальные комплименты Авиахиму, по поводу того, что он не раз оказывал помощь иностранным авиаторам.

— Ты записывай, записывай! — по привычке бормотал Бочаров; но корреспондента не было.

На самолет, с приветствиями, с поздравлениями, поглазеть забралось человек десять.

— Последнее крыло сломают, — ворчал Нестягин.

— Чего бояться? На медведя ходил не боялся, а здесь чего бояться? — рассказывал Иван Савельевич.

Он открыл митинг.

Горы, горы и лес. Шум Катунских порогов. Совсем сказочно зазвучала гортанная азиатская речь с трибуны Каан-Кэрэдэ! Больше всех волновалась Зоя: она понимала язык.

— Вы не знаете, — говорила она авиаторам, — вы не знаете, что это значит: аэроплан, Каан-Кэрэдэ, здесь, где такие легенды, такая религия, такая…

Андрей Бронев подмигнул, кивая в ее сторону:

— А у вас здесь, оказывается, не скучно!

Но брат промолчал холодно, стал объяснять, сбиваясь, что такое за птица «Каан-Кэрэдэ».

У Андрея Бронева еще не прошло опьянение полета; дурачась, он передразнивал Алагызова:

— Канкарды-Антанта, буштурды-Авиахим, дырдырды-целковый! Все ясно! Эдак и я могу…

Выходило похоже. Алтайцы смеялись.

— Ну, пойдем, поговорим, — сказал Эрмий. — Десять лет, кажется, не видались.