Каан-Кэрэдэ

— Я сейчас, — метнулась она. — Выйдем поговорить. Не здесь же!

Она, как на сцене, прошла сквозь кумачовую стену, вернулась в шляпе, с зонтиком. За ней вышел татарин, поглядеть на малайку-летайку. Авиатор галантно пропустил тапершу вперед, чтобы она не уцепилась за руку. Тогда, от одного из столиков, взвился черненький юноша:

— Вероника Петровна, а как же вы-с?.. мы-с?..

— Тосик! — взвизгнула она и вышла.

Эрмий пошел рядом. В его сознании легко, голубой птицей, реял хмель.

— Завтра я буду в Берлине, — сказал Эрмий. — Ну, рассказывайте…

Она заплакала. Он не ждал, что это будет так скоро. Он приласкал ее и она прислонила голову к его плечу. От нее воняло пудрой. Авиатор отвернулся. Недалеко, в кино, пыхтел дизель, веял бодрый запах мазута.

— Успокойтесь же! — сказал он. — Пойдемте! Пойдемте к вам.

— Ох, нет, — сказала она, вытираясь. — Ко мне неудобно.

— Пойдемте, тогда, побудем у меня в номере.

— Я не знаю, Эричка, как…

Он повел ее. Гостиница была недалеко. Они шли «под-ручку», и говорили о том, о чем не думали. Вдруг, когда они подходили к крыльцу, из окошка верхнего этажа метнулась большая сигнальная ракета, ослепив улицу. Эрмий вспомнил, что брат устраивает «тарарам» и остановился.

Из его окна на целый квартал летел грохот, гармошка, гик. Милиционер сорвался с поста, прошел, подпрыгивая, мимо.

— Ох, нет, милиция… Эричка, я не могу…

Он протянул руку.

— Да, наши ребята разгулялись.

— Неужели мы так и расстанемся! — сказала страстно. И сердце его ударило громче. Он молчал. — Вы хоть бы меня на аэроплане покатали! — нашлась она. — Все-таки память будет… — Искра разрядилась. Он видел, что ей нужен не полет, а больше всего — чтобы рассказывать, как она летала; но ему стало жаль ее.

— Хорошо, — сказал он, — я возьму вас в пробный полет. Только надо прийти очень рано утром.

— Вот, прелесть! прелесть! Какой ты милый! — опять заиграла она: — Я приду к вам пораньше и мы поедем с тобой в автомобиле.

Эрмий поцеловал руку, чтобы скорее проститься. Она ушла, оглянувшись, повеяв кистью. Он стоял несколько минут один, в тени. В его сознаньи осталась пустота. Мир стал холодным — схема. Ромбы. — Кубы. — Одиночество. — Лед. Эрмий вздрогнул, вынул блокнот, толкнул дверь. В желтом свете — конторочка телефона, швейцар в косоворотке, с желтым лицом. — «Вы пойдете на телеграф. Сдачи не надо». — Написал:

Улала до востребования Зое Старожиловой

Милая как хорошо если бы вы были здесь

Канкэрэдэ.

— О-ткрой-те, чер-ти-и!!!

Он провалился, вместе с дверью, в облака, в дымную синь, в пламя красных рож.

— А-а-а! — заорал Андрей. — А я чуть тебя не огрел. — Он покачал кулаком. — Думал опять милиция. Видел ракету? Это мы тебя вызывали!.. Ну-ка, налить ему. Пей!

— Давай!

Эрмий опрокинул в рот стакан водки. Лед мира загорелся.

— Р-р-р-р!

— Гер-р Фукуда! видели! Что значит русский!

— Очень трудно! — сказал repp Фукуда.

— Ну, как твоя возлюбленная?!.. — рыгнул Андрей.

— Моя возлюбленная… Кабтраган.

— Abgetragt? — буркнул Шрэк.

— Вот именно… Налей!

— Так.

Левберг напился просто и колоссально, спал в углу. Андрей и Шрэк объяснялись в любви.

— На войне был?

— На восточном фронте.

— Ну, давай, выпьем на брудершафт. Я, может быть, тебя из пулемета поливал.

Они поцеловались, уколов друг друга усами.

— Русская свинья!

— Немецкая колбаса!

Нестягин не говорил по-немецки. Он держал неизменно улыбавшегося японца и, по сродству — если не душ, то очков, совершенно одинаковой формы и оправы — учил его мелодекламации собственного изобретения: он называл, по очереди, правительства всех стран и прибавлял традиционную ругань. Политика было единственной областью, где он признавал национальный способ выражения своих мыслей. Японец тщательно повторял; но когда очередь дошла до микадо, он потребовал, чтобы ему объяснили, в чем дело.

— Наш микадо бедный: он получает всего полмиллиона иен и занимается благотворительностью.

— Скажите ему: ерунда, — шепнул Эрмий.

— Ерунда! — сказал Нестягин.

Японец покраснел, как учительница, исчез.

— Где же механики и герр Грубе? — закричал Эрмий, увидев, что комната пустеет; но Шрэк сжал его колено, трезвея.

— Механикам надо утром быть у машин. А Грубе… — Шрэк докончил жестом.

Из самой сизой тучи, с полу, взвыла «тальянка». Голос, пьяный, как дым, зачастил:

«Балалайка-балалайка,
Балалайка-стуколка!
Мой миленочек малайка,
А я ево куколка!»

Эрмий нагнулся. У мраморного умывальника лежал парень в солдатской гимнастерке, мокрый и белый.

— Где вы достали такого?

— В Доме Крестьянина, — сказал Андрей. — Надо же показать иностранцам русское искусство!.. Постой. — Он зажал парню нос, влил водки. — Хвастался, черт: перепью, дескать, летчиков. Лежи!

Дверь отворилась.

— Вон!!!

Молодой человек в милицейской форме вежливо поклонился:

— Позвольте представиться.

Андрей вгляделся.

— А! Ну вот, теперь достаточное количество ромбов. Садитесь, садитесь…

— Начальник милиции, Дроздов.

— Выпейте, товарищ Начмилдрозд! Вот этого!

Начмилдрозд выпил.