К востоку от Эдема. Том 2

— Это так. Потому я, должно быть, и купил его жеребчиком. Два доллара отдал за него тридцать три года назад. Все у него не так — копыта оладьями, бабки такие толстые, короткие, прямые, будто и сустава вовсе нет. Голова скуластейшая, спина седловатая. Грудь щуплая, круп широченный. Донельзя тугоузд и по сей день отбрыкивается от подхвостника. А под седлом у него такой ход, точно едешь на санях по крупной гальке. Рысить не может, в шагу спотыклив, а все тридцать три года я в нем не нашел ни единого достоинства. И даже характер паршивый. Вредный, вздорный, нечестный, непослушный. До сих пор остерегаюсь идти позади него — непременно лягнет. Кормлю его — норовит укусить руку. И однако я люблю его.

— И назвали Акафистом, — сказал Ли.

— Именно так, — сказал Самюэл. — Я подумал: создание, настолько обделенное во всем, должно хоть имя носить благозвучное. Недолго уж ему его носить…

— Может, стоило бы избавить его от мучений? — сказал Адам.

— От каких таких мучений? — вопросил Самюэл. Он один из немногих счастливых и цельных существ, кого я встретил в жизни.

— Ему, должно быть, тошно от ломотья и колотья, от всяких болей.

— Ну нет. Акафисту не тошно. Он себя и по сей день считает конем первый сорт. А ты бы пристрелил его, Адам?

— Да, пожалуй. Пристрелил бы.

— Взял бы на душу ответственность?

— Думаю, взял бы. Ему тридцать три года. Лошадиный век давно прожит.

Ли поставил фонарь на землю. Самюэл присел рядом на корточки и бессознательно протянул руки к теплу, к желтой бабочке фонарного огня.

— Встревожил ты меня, Адам, — сказал он.

— Чем?

— Ты и вправду пристрелил бы моего коня, потому что считаешь, что смерть может быть приютнее жизни?

— Ну, я в том смысле…

— Тебе-то самому жизнь приятна? — в упор спросил Самюэл.

— Конечно, нет.

— А если бы у меня было лекарство, что тебя либо вылечит, либо убьет, должен был бы я дать его тебе? Всмотрись в свою душу, человече.

— Какое лекарство?

— Нет уж, — сказал Самюэл. — Раз говорю, значит верь, что оно и убить может.

— Осторожно, мистер Гамильтон, — сказал Ли. — Осторожно.

— Вы о чем? — произнес Адам. — Что у вас на уме? Говорите.

— А что, если разок не осторожничать? — тихо сказал Самюэл. — Если я не прав — слышишь. Ли? — если делаю ошибку, то готов за нее ответить, беру всю вину на себя.

— Но вы уверены, что правы? — спросил Ли неуспокоенно.

— Конечно, нет. Адам, дать тебе мое лекарство?

— Дай. Не знаю, что это за лекарство, но все равно дай.

— Адам, Кэти в Салинасе. Она владелица борделя, самого развратного и грязного во всем крае. В продаже там зло, извращение, склизкая мерзость худшее, что могут придумать люди. Туда идут насладиться уроды телесные и духовные. Но хуже всего вот что. Кэти — сейчас она зовется Кейт — растлевает молодежь, навек калечит душу свежим, красивым юнцам… Вот тебе лекарство. Посмотрим, как оно подействует.

— Ты лжешь, — сказал Адам.

— Нет, Адам. Изъянов у меня куча, но я не лжец.

Адам рывком повернулся к Ли.

— Это правда?

— У меня нет противоядия, — сказал Ли. — Да. Это правда.

Адам стоял, пошатываясь, в свете фонаря; потом крутнулся, бросился куда-то прочь. Слышен был его тяжкий бег. Спотыкается, упал, ломая ветви кустов; продирается дальше по склону. Вот уж он наверху, за гребнем холма — и только тогда шум утих.

— Ваше лекарство действует, как яд, — сказал Ли.

— Ответственность на мне, — сказал Самюэл. — Я давным-давно усвоил одну истину. Если твоего пса отравили стрихнином и он лежит подыхает, возьми топор и неси пса к чурбаку, на котором рубишь дрова. Дождись нового приступа судорог и тут-то отруби псу хвост. И, если стрихнин не слишком успел внедриться в кровь, пес может выздороветь. Потрясением боли возможно перебороть яд. А без этого подохнет непременно.

— Но откуда вы знаете, что это сходный случай?

— А я и не знаю. Но без этого он бы непременно умер.

— Вы смелый человек, — сказал Ли.

— Нет, я старый человек. И если вина ляжет мне камнем на сердце, то уж ненадолго.

— Как вы думаете, что он теперь сделает? — спросил Ли.

— Не знаю, — сказал Самюэл. — Но по крайней мере перестанет хохлиться, сидеть сычом. Посвети мне, пожалуйста.

При желтом свете фонаря Самюэл взнуздал Акафиста, вложил удила, чуть не напрочь стертые лошадиными зубами. Мартингалом

Самюэл давно уже не пользовался, и старый коняга волен был ронять понуро голову в оглоблях или, остановясь, щипать придорожную траву. Самюэлу это не мешало. Он ласково надел коню подхвостник, и Кафи, избочась, попытался лягнуть хозяина. Когда тот кончил запрягать, Ли сказал:

— Не возражаете, если я сяду рядом, немного провожу вас? Назад вернусь пешком.

— Садись, — сказал Самюэл, как бы не замечая, что Ли поддерживает его под локоть, помогает подняться в тележку.

Ночь была темным-темна, и Кафи выражал свое неудовольствие ночной ездой — то и дело спотыкался.

— Давай же. Ли. Говори, что хотел сказать, — произнес Самюэл.

Ли не удивился его догадливости.