К вопросу о дельфинах

— Что вы и теперь боитесь. Боитесь океана, меня, того, что в них, и того, что в вас самих, что рвется из вас наружу, чтобы соединиться с тем, что в них.

Я изо всех сил зажмурился, и взрыв темноты потряс меня, а вслед за этим взрывом наступила внезапная и полная тишина. Одновременно и тишина, и темнота, и пространство, которые увеличивались, ширились и превращались во мне в такую необъятность, какая существует, наверное, только между галактиками. И в этом межгалактии мой голос произнес:

— Нет, уже не боюсь…

— Да, теперь ты боишься меньше. И мы можем стать друзьями. Ты перестал быть человеком в вашем смысле слова, человеком — телом, а я для тебя больше не животное, и мы сумеем понять друг друга.

— Но что же мы тогда? — спросил я с напряженным ожиданием.

— А вот этого я не знаю, — беспечно фыркнул он, и тут я увидел, что он весело кувыркается в волнах, как это обычно делают дельфины, — увидел, но глаза у меня были закрыты! — Сейчас мы знаем только, чем мы не являемся и чем не должны быть. А вы, к сожалению, еще не дошли даже и до этого.

— Раз мы друзья, нам не следует обижать друг друга.

— Это не обида. Я буду говорить тебе наши истины, а ты будешь говорить мне твои. Так разговаривают друзья.

Я попытался вспомнить какую-нибудь свою истину, чтобы сказать ему ее, но мне это никак не удавалось; все мои истины словно превратились в темноту, тишину и пространство. Поэтому я спросил:

— Почему вы нас любите?

— Как же не любить своего младшего брата, стоящего на перепутье?

— Это одна из ваших истин?

— Да, — ответил он и опять кувыркнулся.

— Дважды два четыре, — вдруг сказал я.

— Что это?

— Одна из наших истин.

— Я не понимаю ее, — промолвил он смущенно. — Это ваш счет, правда? Самое большое ваше заблуждение!

— Привет! — ответил я. — Почему заблуждение? Вот смотри, до сих пор я разговаривал с одним дельфином, теперь приплыл и ты. Один дельфин и один дельфин — два дельфина.

— Нет, есть только один дельфин и… дельфины. И так во всем.

— Ага! — торжествующе воскликнул я. — у вас существует только единица и множество. Самая примитивная стадия восприятия мира. Простите, но… это животная стадия. Даже дикари в Австралии считают до пяти.

Дельфины выскочили из воды, перевернулись через голову, и я услышал их смех; он был веселым и совсем не обидным. Потом тот, что приплыл позже, сказал:

— Ты можешь пересчитать волны в океане? Ты можешь пересчитать все звезды? Можешь измерить бесконечность? Счет необходим телу, но он мешает духу слиться с бесконечностью. А вы привыкли все считать, и именно это приносит вам самые большие страдания. Ведь любите вы только единицу — это у вас атавизм. Любите только одно солнце, а множество солнц вас пугает. Страдаете, потеряв одного человека, но равнодушны к гибели множества людей…

Я попытался возразить, но внезапно понял, что они правы. Вдруг понял, что в словах его — истина.

— Говорят, некогда мы были очень близки друг другу, — печально продолжил первый дельфин. — Но чем опытнее и подвижнее становились ваши конечности, тем неподвижнее и примитивнее становился ваш дух. Вам мало того, что вы уничтожаете друг друга. Это, казалось бы, должно было вас удовлетворить: для некоторых зверей высшее наслаждение — пожирать свое потомство. Знаешь, как нам тяжело было видеть, что ваши плавающие и летающие дома разрушают друг друга и тонут в океане, а вы становитесь добычей рыб? Когда-то вы хоть против нас не воевали, считая нас друзьями человека, а теперь и нас уничтожаете. За что? Что мы вам сделали? Ведь даже наше мясо вам не по вкусу!

— И этому виной тоже счет, — ответил ему другой дельфин; очевидно, он был старше и опытнее. — Они любят считать, скольких живых существ способны победить, но им всегда мало, и они переходят к следующим. В человеческом мозгу — те же истины, что и в мозгу дельфинов, хотя наш мозг больше. Но люди никогда не знают какие истины верны.

Я молчал, потому что изо всех сил искал свою истину. А он обратился к другому дельфину:

— В сущности, первопричина их трагедии — суша. Стоя на своей крохотной твердой скорлупке, люди, наверное, представляют себе Вселенную колпаком, который надо разбить, чтобы выйти в простор. Поэтому-то они и ищут истину с помощью ножа и молотка — разбивают ее, а того понять не могут, что обломок — это уже не целое, что он уже не часть истины, потому что он мертв, не могут понять, что число — это покой, а истина, которую оно лишь символизирует, познаваема только в своем вечном движении.

— Призвание человека — преображать мир! — произнес я еще одну свою истину.

— И это вы поняли ошибочно, — возразил он. — Вы занялись тем, что приспосабливаете вещество к своему телу, и думаете, что это и есть преображение, не замечая, что дух ваш остается прежним, что в нем умирают те силы, которые дают возможность проникнуть в истинную Вселенную. Впрочем, некоторые люди знают об этом…

— Я не верю, — остановил я его. Это была моя последняя истина. — Не верю! — закричал я и бросился назад, в поле, в темноту. — Не верю!