К судьбе лицом

Лицо у женщины, сжимающей тонкую, птичью лапку больной девочки, было изуродовано безумной надеждой. Её там было столько – в этом иссохшем, постаревшем лице с дикими глазами, – что лекарю на миг сделалось дурно. Захотелось махнуть рукой и сбежать из собственного покоя назад, к полуденному сну. Горящие безумием надежды глаза поедали лекаря: провожали каждый его шаг, цепко следили за тем, как он брал детскую ручонку, как вслушивался в свистящие, судорожные вдохи девочки, присматривался к посиневшим губам, надавливал пухлыми пальцами на вздувшуюся грудь…

Хуже глаз были только слова.

– …состояние… потратила… мужа нет… но это ничего, я заплачу… никто не может… ехали к тебе… только к тебе… боялась, не выдержит дороги… только на тебя… только… т-только…

Асклепий опустил ручку девочки. Упадет еще на пол. Бесцельно потрогал щечку, чувствуя, как потоком расплавленной лавы, всей массой раскаленных камней – рушится на плечи привычное ощущение, падает, давит…

Как же он его ненавидел. Когда приходилось прятать глаза – как в насмешку, большие, кроткие, голубые, такие еще попробуй спрячь. Когда доводилось выпихивать через силу полные едкой горечи слова: «ножницы Клото», «нить», «предназначение», «судьба»…

Ненавидел за то, что потом все-таки приходилось поднимать глаза. Смотреть, как губы родных шевелятся, в неверии выговаривая одно и то же, бесконечное, надоевшее: «сын Аполлона»…

И что – что сын Аполлона?! Здесь – вот именно этой девочке, тихо угасающей с каждым хрипом, который вырывается из впалой груди – здесь нужен сын Зевса. Великий герой Геракл, однажды намявший бока самой Смерти. Пришел бы, пнул Железнокрылого как следует, чтобы тут не вздумал охотиться за детскими прядями…

– Нет, – сказал тихо, жалостливо. – Мое мастерство не вернет ее. Молись великим мойрам, женщина – я постараюсь отсрочить ее уход, но…

Сказал – и понял: мать не слышит, не понимает. Все силы ушли на то, чтобы добраться до заветной цели: дворца прославленного лекаря, сына Аполлона. Надежда в груди выкипела до дна. Мать знала: она дошла, куда нужно, а остальное неважно. Сидела, поглаживая девочку по впалой щеке, тихонько раскачивалась и бездумно бормотала одно и то же: долгий путь, состояние потратила, лекари не помогают, что угодно, найду, чем заплатить…

Облегчение смешалось с легким раздражением: придется повторять. Потом, когда придет в себя. Может, несколько раз, с каждым разом все глубже вгоняя отравленный нож в рану: нет. Нет. Нет…

Асклепий вдохнул, чтобы позвать слуг – девочку с матерью надо было разместить в одной из гостевых комнат.

Замер.

Показалось?!

В бормотании скользнуло сперва невнятное, потом более ясное: «пифия», «кувшин»… Вот еще раз:

– Тише, соловушка, тише, вот и дяденька, дяденька поможет… вот и пифия при храме сказала, что дяденька поможет. Кувшинчик достанет – поможет. Кувшинчик боги дали. Помнишь, мы песенку учили с тобой, о великом подвиге, ну, помнишь? Персей убил злое чудовище, и дяденька тоже так… и поможет… и пифия сказала…

– Оракул? – переспросил Асклепий странным голосом. Повеяло холодком: вот же оно. Все последнее время. Стояло в углу, пылилось, ждало. А ты не понимал. Не осознавал.

Пока тебя, как щенка в блюдце с молоком, не ткнули носом.

Он не знал, где сосуд с кровью Медузы Горгоны был до того, как Афина Совоокая принесла его в дом лекаря. Не спрашивал. У дочери Зевса (теткой он не мог ее назвать даже в мыслях) спрашивать хотелось только по сути. Коротко, дельно. Чтобы не навлечь на себя недовольство великой глупым вопросом.

– Эта кровь обладает исцеляющей силой, – просто сказала Промахос. – Решено было передать ее тебе. Возьми.

И он взял – и благоговейно задвинул в угол, надеясь на свое мастерство, а не на остатки от великого подвига, и вот теперь…

Сосуд стоял там, где он оставил её еще до своего отплытия в аргонавты. Точно, в углу, у стола, где в коробочках были разложены травы для снадобий.

Слои дорогой алой ткани скрывали под собой узкое горлышко – будто изящную девичью шейку. Асклепий торопливо оголял женственные округлости амфоры – словно юнец, который впервые уединился с рабынькой в уголке. Соскользнули покровы с росписи – по черной глине старательно выведена история убийства Медузы. Голова мертво пялится в никуда смертоносными глазами, из перерубленной шеи рекой течет кровь, порождая великана Хрисаора и Пегаса…

Сосуд оказался тяжелым. Асклепий нес его, обнимая, как любимого захворавшего ребенка, а сам думал: много. Сколько же крови вытекло из тела Горгоны?

Наверное, собрали – всю, до капли. Чтобы не пропала зря.

Женщина замерла, перестала раскачиваться, пугливо покосилась на сосуд в руках у лекаря. На страховитую голову на боку сосуда.

Глаза женщины на миг потонули в черноте: страха ли? Благоговения? Просто в черноте?

Асклепий не думал. Не хотел.

Воск, которым горлышко сосуда было залито поверх крышки, поддался сразу. Как-то слишком легко, будто и не было лет стояния в углу. Будто тоже, подобно лекарю, хотел узнать: что получится.