К судьбе лицом

Гиматий вспыхнул, обжигая ноги, – его пришлось затушить, но и только. Раскалялся и трескался мраморный пол, гудели под ударами стены – в них билось солнце. Солнцу хотелось вырваться из золотых стен. Рвануть в небо без колесницы.

Подальше от черной фигуры, которая с размаху лупит колючей истиной по светлым титанским щекам.

– У меня было много работы по твоей милости, Гиперионид. Сказать – сколько тысяч смертных твой сынок отправил ко мне с твоей подачи?! У Атропос ножницы, небось притупились!

Плеть поднялась к потолку. Дрогнула первой осенней паутинкой. Замерла.

Оплавленные созвездия по стенам тягучими нитями золота стекали на пол. Сочились, как потрескавшиеся соты – медом.

Откуда-то пахло паленым – наверное, от меня. Наверное, ожогов на мне все-таки больше, чем одежды сейчас. Не везет с Гиперионидами. Что сынок с колесницей, что отец его…

Жена за голову схватится, если узнает.

Зато я наконец-то видел его лицо: широкое, как солнце, и с двумя полуденными солнцами вместо глаз. Ноздри раздувались – то ли от гнева, то ли от омерзения.

Плетка настойчиво висела в воздухе.

– Почему, – хрипло выдавил он, – не ударил в ответ?

– Чтобы подарить тебе облегчение? Чувство собственной правоты?

Кушай не обляпайся, второй учитель. Ты не просто попрал закон гостеприимства – ты ударил безоружного. А он не стал отвечать. Ну как – полегчало?

Гелиос тяжело выдохнул, вышвырнул плетку в угол. Присел на скамью, почти не пострадавшую от его ударов.

– Какая же ты все-таки мразь, Кронид, – выговорил тихо и неожиданно ровно. – Деметра права: где хорошо – ты сделаешь плохо, где плохо – отравишь последнее. Что тебе нужно? Стой. Сначала ответь – что ты сделал с моим мальчиком. Какую муку…

– Ухаживает за моей квадригой. До старшего конюха уже дослужился, – в первые годы там и правда была мука, учитывая, насколько он после своего падения боялся лошадей. Да и подземные – мстительный народ – шпыняли исподтишка, тайком от Владыки. Потом привык, на младших покрикивать стал. Нимфам подмигивать. Таким манером еще женится.

– Твоя жена в свите у Персефоны. Прислуживает в ее саду.

– Что?

За дверью гудели опасливые голоса: входить? не входить? хозяину худо?

Хозяину было худо. Он бессмысленно уставился на дверь, пристроив широкие, подрагивающие руки на коленях.

Потом стал смотреть на оплавленные созвездия: Рак лишился клешни, у Льва скривлена морда, у Скорпиона выросли два хвоста…

Не на меня.

– Почему ты… не сказал? Почему не прислал?

– Вестника? Таната? Чтобы ты его – плетью, а он тебя – мечом?

Я бросал слова сквозь зубы: ожог на щеке мешал говорить.

Сварливый тон так выходил даже лучше.

Титан бросил растерянный взгляд – отвел глаза, устыдившись картины. Встретил гостенька – как еще тот на ногах стоит.

– Выпей нектара – я тебе гиматий сейчас…

Я и сам могу прикрыться божественным плащом, чтобы не показывать тебе последствия горячей встречи, Гелиос, второй учитель. Скрипнули зубы, когда плащ укутал исхлестанные плечи, запахнул обожженную грудь. Поклялся про себя: доберусь до своего дворца – нырну в лед источника. Хорошо – за целительными снадобьями далеко ходить не надо, Геката на всякий случай вечно притаскивает: «Владыка, а вдруг… братская встреча или беседа с каким-нибудь гостем…» И многозначительно хихикает.

Гелиос молча смотрел, как я выплескиваю нектар из своей чаши на ладонь, провожу по щеке.

– Ты мог передать с Гермесом. С Гипносом.

– Ты тоже мог передать с Гермесом. С Иридой. С Эос. С Селеной. С Персефоной. Краткую просьбу: проявить милость к твоему сыну и жене.

– Тебя прозвали Справедливым, а не Милосердным.

Да. А еще Ужасным, Безжалостным, Богатым, Гостеприимным, Запирающим Двери. Черным Лавагетом. Страхом Зевса. Много имен, много прозвищ, по имени вот не все осмеливаются. Если бы я каждый раз помнил, кем меня там прозвали – я бы шагу ступить не мог, скованный прозвищами.

– Так может, мне сейчас поступить по справедливости? С твоим сыном? С женой?

– Не надо.

Гелиос плеснул себе вина в кубок. Примерился и отставил с брезгливой, болезненной гримасой.

– Зачем ты ко мне? Чего хочешь?

Слово ожило во мне. Изморозью пробежало по горящей коже под плащом. Сорвалось с губ – острое, леденистое.

– Флегры.

Титан потер широченной рукой лоб. Понуро кивнул, как бы говоря – ну, мог бы догадаться.

–Я гляжу, ты еще не успокоился. Воюешь, Кронид?

– Было бы можно – не воевал бы.

Может, даже хочешь, чтобы я сдох вместе с олимпийцами, не знаю. Чтобы вышли на свободу твои братья. Договоришься с ними как-нибудь – все равно кому-то надо по небу ездить, светить – они забудут о твоем предательстве в Титаномахию…

Наплевать, на чьей ты стороне. Мне нужно от тебя только то, что ты можешь увидеть сверху.

– Мало что, – волосы качнулись и растрепались перезревшей пшеницей под ветром. – Мало что, Кронид… Мать-Гея осторожна. Ее сил хватает, чтобы заслонить от меня то, что происходит на земле. Она знает, что в Титаномахии я был на вашей стороне. Она скрыла своих новых детей. Я видел их лишь несколько раз. И ко мне она не приходила.

– К кому приходила?