К судьбе лицом

Запоздало он упал на колени и принялся, запинаясь, выталкивать из горла просьбу, не умея как следует сказать, только повторяя, что он это ненадолго… совсем ненадолго… совсем…

Он был похож на пьяницу, которому после долгого воздержания показали откупоренный пифос с вином.

– Гермес, – позвал я, не слушая больше.

Если у этого бродяги и дар – это быть одновременно всегда и везде.

– Она ведь уже испила из Леты, – заметили над моим левым ухом. – Не жертвенной же кровью ее поить.

Вот только мне же в моем мире не нужно указывать, как с душами поступать. Я осадил племянника взглядом. Лета отпустит ее – была бы жертва. Не кровавая – кровавых она не принимает принципиально.

– Проводишь к выходу. Она будет идти за вами, – и теперь Орфею, коротко и без разъяснений: – Обернешься – потеряешь ее навсегда.

Он исступленно закивал, наивно полагая, что я беру с него очень малую плату. Гермес покачал головой, будто знал, что эта жертва – непомерная.

Нет, он не дурак все-таки. Дурака аид не принял бы как душеводителя.

Потому что это человеческое свойство – оборачиваться.

Они смотрят в прошлое, когда смотреть давно бы пора туда, где брезжит свет – но они вглядываются, где потемнее, как будто могут вернуться, изменить, переделать… Они так часто забывают вечное ради сиюминутного, что, право же, мне столетия назад надоело удивляться этому. Свою семью ради мига наслаждения на ложе с любовницей, свою жизнь ради момента упоения боем, будущее – ради хмеля…А это их «увидеть раз – и умереть не жалко»? Я два века не мог поверить в такой идиотизм, пока Харон не подтвердил Танатовы рассказы.

«Обернешься… потеряешь… навсегда… потеряешь», – раскатило вещее эхо. Он не слышал его. Он как раз захлебывался опять, только теперь уже счастьем: благодарил меня, благодарил владычицу. Вертел головой – ждал, когда появится его Эвридика. В конце концов Гермес внял моему короткому знаку и вывел кифареда из чертога.

С опозданием Персефона сняла руку с моего предплечья. Так, будто могла обжечься.

– Ты жесток, – заговорила вполголоса. – Ты лучше других знаешь, как они нетерпеливы за миг до своего счастья, как они хотят получить все и сразу. Лучше бы ты приказал ему усмирить Цербера.

– Он уже усмирил его, – задумчивое вытье слышалось от самого входа, что он сделал-то с собакой, в самом деле? Нужно будет Гелло отослать, пусть проверит. – И Лета не принимает легких жертв.

Только такую ношу, чтобы – камнем на дно.

– Но почему ты дал ему именно это? Именно то, что кажется мелочью? Ты ведь знаешь, с какой легкостью они совершают подвиги и какой непомерной тяжестью для них оказываются мелочи…

Иногда мне кажется – она все-таки слышит меня. Иногда мне кажется – я говорю сам с собой.

Вот только я бы сказал не «мелочи», а «терпение».

Я молчал. Тому, кого на земле поминают не иначе как в связке с Танатом Жестокосердным, не пристало отвечать на упреки женщины.

– Пошлешь за ней? – спросила она наконец.

– К чему? Чтобы он увидел ее в двух шагах, когда обернется? Ты жестока.

Глаза вспыхнули упрямым зеленым блеском – трава под солнечными бликами, лицо на секунду потеряло маску величия и стало – просто прекрасным и просто упрямым.

– Пошли за ней, Аид. Все равно, что ты думаешь. Я буду верить, что им под силу даже мелочи.

Так-то оно так, да только эта мелочь подразумевает – доверие Владыке Аиду, пусть даже он и поклялся водами Стикса. И сколько героев, да и богов способны на такое?

Мне никого не нужно было посылать. Тень Эвридики, услышав немой приказ, отдавшийся от стен моего мира, уже была на пути к выходу, маячила за спиной своего героического кифареда. Тот, кажется, еще хотел ее обнять, да Гермесу пришлось растолковывать: мол, это лишь тень, давай-ка поторопимся и оглядываться не будем. Образец терпения, как же.

Музыки больше не было, и можно было отправляться по делам, но приемный зал замер в тишине и ожидании, словно вслушиваясь в далекие отголоски, словно играя в игру, заключая неслышимые споры: выйдет? обернется?

Я сидел тоже, опершись щекой на кулак. Жребий все-таки примолк, и я почти слышал, как с каждым шагом ворочаются предательские мысли в голове у певца. Шагов позади не слышно. Но ведь она же тень, так что и не должно? Он ведь клялся, что вернет мне ее. И он ведь бог. Но шагов позади не слышно…

Я поморщился, когда кифара у самого выхода взорвалась криком скорби. Он прошел Харона, надо же – я думал, столько не продержится. Наверное, сорвался в нескольких шагах у солнечного света.

«Гелло, – позвал я без слов. – Слетай к Харону, предупреди: второй раз перевезет кифареда сюда – я самолично буду присутствовать на его свадьбе с Медузой».

Гелло – его бесчувственное сердце происходящему немало порадовалось – весело хрюкнул и пропал.

Отзвуки жалобных вздохов кифары доносились во дворец от входа еще несколько дней и постепенно замолкли, слившись со стонами теней…

* * *