К судьбе лицом

Гестия, сестра, ты все же была неправа в своем учении о смыслах. Иногда лучше быть смыслом самому для себя: у меня вот не получилось, я поставил перед собой иную цель, ввязавшись в бесконечную битву, у которой вдруг оказался конец. И я потерял свой смысл, отбросил его, как меч, канувший в бездонную бездну, как мой жребий, упавший с плеч, и теперь у меня нет великого «чтобы». У меня есть более важное: просто так. Человеческая жизнь, в сущности, прекрасна именно потому, что они могут позволить себе жить просто так, любить просто так, плакать – потому что грустно…

Потом они умирают и получают целительное забвение, чтобы не мучиться вопросом: а если «просто так» было зря? А если был смысл, которого они не увидели?

Я тоже не хочу мучиться этим вопросом.

Тени боязливо замерли у расселины, ведущей внутрь. Это Цербер – жуткие, низкие, тоскливые звуки, он так и воет с того момента, как я шагнул мимо него. Посмотрел на меня, попятился, визжа, в угол, я прошел мимо, и он завыл мне в спину так, что затряслись стены – с мукой попранной верности, надрываясь от звука, будто забрали что-то дорогое…

Глупый пес.

Дурацкий мир.

Он тоже здесь, этот мир, – скулит и тычется носом в ладонь, пытается ухватить за ногу, утащить назад, прижал уши и повесил голову, и глаза не горят, и я отшвыриваю его снова и снова, не желаю слышать, прочь! Ты мне не нужен! Мне уже никто и ничего…

Ползет на брюхе, умильно и виновато повизгивая, готов показать любой трюк: хочешь – Флегетон загорится синим? Хочешь – тополя наконец зацветут? Хочешь увидеть… услышать?

Вот же оно, вот!

– Дура! Дура!! Такое раз в вечность выпадает, чтобы – по-настоящему! Все уже поняли и на яд от зависти изошли, одна ты… дура! Любовника ей… и чье имя ты шептала со своим Адонисом? Что ты стоишь?! Что ты торчишь здесь, я тебя спрашиваю?! Кого ждешь? Беги же за ним, лети…

– О чем ты говоришь мне… он просто… он…

– А ты и не поняла? Ушел навсегда!

– Он вернется…

– Тенью бесплотной вернется с Психопомпом под руку!

– Такого не может быть…

– Этот бешеный… Ну, что ж ты торчишь на месте, как Прометей прикованный, – беги!

Она не побежит, Геката. Хватит надсаживаться в крике, я благодарен тебе за него, благодарен, что ты отбросила свою таинственность и снизошла до этих пронзительных, сварливых звуков, какие издают смертные торговки… но она не побежит, это не ее… не ее Ананка.

Не ее жребий.

Выйти за хрупкие с виду пределы своего мира дано не каждому. И то, какой ценой это обычно дается…

Я вот вышел. Ушел.

И нет слов, которые вернули бы меня с этой грани еще раз.

В гранатовой роще падают с ветвей плоды, раскалываясь при ударах – слишком спелые, – брызжут в глаза алой памятью – прочь! Мир шарахается, потом возвращается, захлебывается в жалобном скулеже: «Хозяя-я-и-и-н… хозя-я-я-я-яина нет…» – в мире творится что-то невообразимое, сквозь полусомкнутые веки я вижу вздыбившийся Стикс, потухающий Флегетон, затихший Коцит; вижу трон, который вышвыривает того, кто посмел на него сесть: не хозяин! Гелло, который мечется по комнатам дворца…

Прочь. Последний удар, глухой и целительный, отсекает меня от мира окончательно, я – воин, даже если не ражу, даже если война уже закончилась…

– Ты решил, Аид-невидимка, – тихо говорят из-за плеч. Я молчу. Ловлю на ладонь память о Левке – ее там достаточно уже набралось, памяти, серебро искрится в пригоршне. Пожимаю плечами. Какая разница, что я решил, если все равно получится, что решила она за меня?

– Не хочешь говорить со мной?

– И не хочу тебя слышать.

Щита больше нет – его сковали, он отразил удар, слился с копьем и канул, вернувшись в бронзу. Нет больше замка: некого запирать. И нет стержня: нечего на нем держать. И остался только Аид-невидимка, с которого все начиналось, не-ненавидимый, не-безжалостный… только вот с очень скверным характером.

– Я сделал все, для чего ты готовила меня? Для чего со мной говорила?

– Да.

Шелохнулись волосы на голове – то ли от дуновения, то ли от страха. Мир, ползающий вокруг, заскулил, прикрылся лапами и затих.

– Тогда уйди или замолчи и дай мне идти самому.

– Все это время ты шел сам. И это внушает надежду.

– Я ничего не знаю о надежде. Только то, что я убил ее однажды. Теперь уйди: мне пора.