К судьбе лицом

Как саваном белым тоска

Покрыла, обвила её

Жемчужными нитями слёз.

Отходную долго над ней

Измученный разум читал,

И долго молилась душа,

Покоя прося для неё...

Вечная память тебе!

Вечная – в сердце моём!

Н. Тэффи

Жаль, что ты не хочешь мне сейчас отвечать, Мнемозина. Укрыла лицо широким рукавом одеяния, мотаешь головой.

Пытаешься отобрать стилос, которым черчу.

Наверное, я бы спросил тебя: как это было с ним.

С тем вторым, который однажды по пояс зашел в твое озеро. А перед этим долго сидел на берегу – правда, не на берегу Амсанкта, а на берегу своей памяти. Шептал что-то побелевшими губами. Пальцы стискивал. Выбирал.

Может, ждал, что с ним кто-нибудь заговорит из-за плеч, отговаривать начнет. Потом махнул рукой, ступил в призрачные воды, стиснув оружие и глядя в лицо своему противнику.

Скажи, он долго сопротивлялся, Мнемозина? Пытался удержаться за воду, вытекающую сквозь пальцы, будто время?

Чем он пытался отбиться от неумолимого решения? Копьем? Лабриссой?

Знаю – искривленным серпом.

Не тем, который ему мать из себя выплавила – другим.

Может, он надеялся убить не только часть себя – то самое пророчество, которое толкнуло его к твоим берегам.

Что он потопил в твоем озере, Мнемозина? Не отвечай, я знаю: всё.

Первый танец жены на солнечной лужайке. Прозрачно-золотные дни весны Среднего мира. Пирушки с братьями-титанами на каменистой площадке Олимпа у недостроенного дворца.

Радость от известия о том, что жена ждет их первенца.

Смешок, зарницей прозвучавший из-за плеч в первый раз.

Что ты там кричишь сыну своего отца, Мнемозина? Разбрасываешь истину о том, что мы повторяем ошибки прошлого? Не старайся, ты была права.

О нас забудут.

Как только мы забудем о себе сами.

Огонь пал к ногам жалким червем. Вал пламени свернулся, скорчился, подполз, придавленный взглядом… дрыгнулся, сдох.

Все-таки он слишком хилый, этот дракон. Недобитое отродье Ехидны, схоронившееся на западных окраинах мира, среди скал, светящихся бледно-зеленым светом.

Вот, опять кинулся, смешно разевая пасть, молотом-хвостом раскрошил скалы, и глаза блеснули тускло-золотым блеском – в двух шагах.

Я не дал себе труда прицелиться: мир услужливо направлял руку, и удар пришел из ниоткуда: из мира, холодной скуки, из власти…

Убивать было естественно, как дышать. Приказывать: я Владыка, и я забираю у тебя жизнь, потому что такова моя воля.

Не твое дело, зачем мне это.

Червяка-переростка в чешуе разодрало надвое – в прошлые разы такого не видел, мир балует сюрпризами.

Если бы еще развлекал как следует – чтобы было, чем унять голод…

Он наделяет голодом – этот мир, с которым мы едины. Как любая тварь, которая сама ущербна, а потому хочет отыграться. Любого, кто в нем рожден – оттого-то чудовища и получают свои предназначения.

Жажда крови, жажда темноты, жажда разрушения, жажда убийства… Готов дарить, только ладошки подставляй.

В первые дни казалось: есть еще какая-то из многочисленных жажд. Неощутимая – смутно улавливаемая в глазах Алекто, Горгиры, других из свиты.

Потом пришла скука. Облекла надежным панцирем своей простоты. Ледяной чистотой прошлась по вискам: можно впускать понимание?

И тайн не осталось: Владыке должно быть скучно. Владыки развлекаются, как могут, чтобы это заглушить. Зевс таскается к бабам, Посейдон хочет на место Зевса. Если хочешь, Владыка Аид, можешь позавидовать участи своих братьев, более одаренных, чем ты.

«Зачем?» – пожал я плечами. Скука родная и понятная, простая, как золото тронов, от нее не хочется избавляться, ей хочется дышать, потому что она обозначает избавление от наносного: тревог, смутных ожиданий, любых недомолвок…