К развалинам Чевенгура

На Марсель шел мистраль; он шел с севера, спускаясь по течению Роны, – резкий, порывистый ветер с вкраплениями дождя. Говорят, когда дует мистраль, все женщины в Марселе сходят с ума. Очевидно, я реагировал на действительность по-женски: Марсель мне сразу не понравился. Не понравилось ни сходство его с Одессой, о чем с гордостью говорят все одесситы, не понимая, что гордиться вызывающей провинциальной эклектикой – глупо. Не понравилось, что, как в глубокой провинции, большинство ресторанчиков закрывались здесь уже в восемь часов. Не понравилась комната на 6-м этаже отеля «Belle Vue^»67 – низкий каземат под самой крышей, в котором я мог выпрямиться в полный рост лишь у самого входа. Слава богу, был еще только май и это прибежище отверженных не успевало как следует прокалиться за день. Вид из окна, правда, был недурен: прямо по курсу бухта старого порта, забитая тысячами частных яхт и туристскими теплоходами; на левом траверсе – собственно город, вываливающийся к бассейну старого порта по улице Каннебьер, в тени домов которой сидели десятки бродяг и темнокожих выходцев из Магриба, здесь, в отличие от Парижа, предпочитающих носить африканское платье, не меняя его на европейское, и, наконец, на правом траверсе – старые форты, закрывающие вход в порт и замок Фаро. Однако, чтобы разглядеть все это, надо было, согнувшись, протиснуться к окну, вернее, к смотровой щели высотой никак не более 40 сантиметров и отдраить его, чтобы впустить в склеп хотя бы глоток свежего воздуха. Элен, как всегда, уехала ночевать к каким-то своим знакомым, предварительно договорившись с нами, что завтра в десять мы встретимся в нашем чудном отеле в кафе «Каравелла», названном так, вероятно, потому, что там имелся крошечный балкончик, который с пьяных глаз можно было принять за капитанский мостик. Когда мы с Ольгой вышли в город, уже стемнело. Кругом светились огни плохих туристских ресторанов. Мы выбрали самый плохой и самый дорогой и съели по отвратительному куску пиццы. Пробрызнул дождь. Прогулка по набережной вокруг старого порта в надежде выйти к морю привела нас в гущу самой многолюдной пьянки, которую мне доводилось видеть за последние годы: она охватывала примерно полквартала вокруг пивной «Гиннесс» и колыхалась, как нефтяное пятно на воде. Как удалось выяснить, сегодня к Марселю подошли два американских эсминца, и, перефразируя слова из песенки моего детства, «на берег сошли, по трапу перешли пять тыщ американских морячков». Все они, не зная города, болтались возле пивной, пили, пели, блевали, хватали девок и валялись на газонах. Пахло солдатчиной, шлюхами и грязной морской водой. Обойдя наконец залив порта, мы попробовали просунуться к морю по незаметной, но культурно обустроенной дорожке. Это нам не удалось: за шлагбаумом оказалось частное владение. Дальше дорога пошла в гору. Мы все еще не потеряли надежды посидеть на прибрежных камнях. Вскоре справа открылся крошечный парк, в центре которого стоял памятник. На скамейке вокруг него не спеша укладывались спать два бомжа. Я подошел к памятнику и прочитал, что он установлен здесь в честь Месака Манучана, командира группы французского Сопротивления, расстрелянного здесь вместе с 22 товарищами. Ниже был приведен список расстрелянных. Я прочитал: Юзеф Пучо, Марсель Раймон, Ольга Бансик, Силестино Альфонсо, Жорж Клоарез, Рино де ла Негро, Тамас Флек, Моска Фингерцвайс, Спартако Фонтано, Ионе Цудульдик, Эмерик Глаш, Лайб Гольдберг, Сламак Кришвач, Станислас Кубацки, Чезаре Лукарини, Роже Руксель, Антонио Сальвадори, Соломон Шапиро, Арпен Тавитян, Амадео Осеглио, Вольф Вайсброт, Роберт Витчиц…

Я знал из истории Гатти, что все расстрелянные принадлежали к так называемой «банде Манучана» – одному из самых кровавых партизанских отрядов, на счету которого было 56 покушений, 150 убитых и 600 раненых военнослужащих врага. Это кровавое геройство и методы, которые применял отряд, оспаривалось еще в годы войны самими партизанами. Как ни странно, именно в «банде Манучана» оказался Роже Руксель – удивительный юноша-идеалист, судьба которого всегда волновала Гатти. Он был расстрелян накануне своего восемнадцатилетия. Его предсмертное письмо любимой знают все школьники Франции: