К развалинам Чевенгура

То, что книга имеет колоссальный ресурс расширения, первыми поняли философы, составлявшие свод комментариев к роману, которые со временем переросли в отдельные исследования. Ибо «Чевенгур» – несомненно, один из самых значительных романов 20—30-х годов, вместе с «Мастером и Маргаритой» Булгакова, «Завистью» Олеши и набоковским «Приглашением на казнь», появившийся в перекрестье апокалиптически устремленного времени и пространственных векторов, побежавших вспять от Петербурга в результате крушения «Петербургского проекта» российской истории, конечным результатом которого и стала революция, Гражданская война и крах Белого движения. «Чевенгур», как анти-Петербург, – это апокриф о дремучей степной революции, не знающей большевистских теорий; книга о босяцком рае; о попытке нищих духом войти в обетованное им царствие небесное; об устроении рая в точном следовании двум самым парадоксальным заповедям Христовым: станьте как дети и как птицы небесные… Это – в точности по Луначарскому – попытка взбаламученного революцией люда «на развалинах господской культуры построить неясно маячащую идиллию какой-то смутно чаемой Правды Божией». Но в широком, всеобъемлющем смысле – это полная свободы и сердечной силы книга, запечатлевшая один из самых потрясающих в литературе образов России. Посему Чевенгур – не просто выдуманный Платоновым город или пространство, в котором этот город мог бы находиться, но и состояние души или – шире – иносказание о «русском духе» вообще.

Задача-минимум экспедиции, как я говорил уже, была скромна: оконтурить границы Чевенгура, почувствовав, где образы романа, сросшись с реальностью, образуют воспроизводимые на карте сгустки. Несомненно, пространство так или иначе должно было вмешаться в наше просвещенное лозоискательство, и именно здесь, в местах замыкания, и должно было просверкнуть самое интересное, о чем мы в Москве ни знать, ни догадаться не могли. Мы отправлялись в путь, исполненные надежды пережить прошлое платоновских текстов как настоящее, погрузиться в пространство/текст платоновского Рая и апокалиптики, неразрывно связанных между собою, в край, где время остановилось, а небо так близко, что днем солнце, источая полезный жар, катится над самой головою, а ночью голову идущего овевает звездная прохлада…

III

Чем дальше в степь, в неподвижность солнечного света, под которым русло полевой дороги, промытое недавним, в свитках молний пронесшимся дождем, запеклось и потрескалось глиняными скорлупками, тем ближе Чевенгур. Он тем ближе, чем дальше оставшиеся в долинах села и города, где люди живут насущной и жадной жизнью, по привычке обманывая и унижая друг друга или просто обижаясь понапрасну.

«Пролетарская Сила» – экспедиционная машина «Нива» – то плыла по грязи на солонцах, то перла по обсохшим выносам прокатившегося по степи потока. И вот уже перебежал дорогу сурок-байбак, сугубо подтверждая не вполне ясную еще час назад догадку, что, свернув с трассы, мы провалились внутрь степного коридора, сквозящего через всю Азию к подножью Великой китайской стены. На вершине нагорья, откуда во все стороны открывалось пустое пространство, оказался выжженный солнцем загон для скота, коновязь и конь с пустым седлом, но человека не было. Я включил радио, покрутил настройку, пощелкал кнопками. Тихий шорох пустого эфира был ответом. Вскоре, впрочем, нам повстречался пасечник. Он ехал на велосипеде, обтекая потом – пот тек по его груди и по животу, блестел в морщинах загорелого лица. Несмотря на тяжелый рюкзак за плечами и запекшуюся на икрах ног грязь, он остановился и объяснил, как ехать. Лицо его было так же лишено тяготы дум о заботах дня, как у всякого чевенгурца, ибо последнего от прочих людей отличает именно то, что он живет радостью мгновения или мечтой: как человеческий механизм, он заправляется мечтой и от нее производит свои действия, а не от электричества похоти или наживы.

– Подвезти? – спросили мы. – Рюкзак тяжелый…

– Что вы… – смутился пасечник, что отвлек людей, озабоченных дальней дорогой.

Травы, сомкнувшиеся когда-то над Чевенгуром, качались вокруг, насколько хватало глаз. Из них сбирали сгустившийся солнечный мед трудолюбивые пчелы. Травы были сплошь душистые, пряные, цветы – яркие, желтые и голубые, рассыпанные по зеленому полю, как узор тюркского ковра.

Вскоре дорогу стало прихватывать асфальтом, всколыхнулись поля, показались человеческие строения. Из нагорной страны мы начали спуск в заботливый мир долины. Возле указателя с развилкой на Твердохлебовку паренек лет шести, привычно сидя в седле, с мужицкой бережной неспешностью перегонял через дорогу стадо телок. «Спросил бы у него, где Чевенгур», – толкнул я штурмана. «Налево, я видел на указателе». – «Я сам видел, – как можно спокойнее сказал я. – Это был глюк. Мы все перегрелись и ни черта не соображаем».

Штурман Балдин сквозь очки пристально взглянул на меня. Он был засвечен солнцем, как фотобумага. На левой руке ясно отпечатался светлый негатив от наручных часов.

– Все нормально, – сказал он. – Время остановилось…