К развалинам Чевенгура

«Из меня вылилось одно отрицание – без всякого великодушия, без всякой силы», – пишет Ставрогин в предсмертном письме. Ну разве это не прямо взято из Каткова? А такое странное совпадение, что Шатова Ставрогин учит любви к Богу, а Кириллова заражает атеизмом? Здесь только совмещение во времени развития взглядов самого Бакунина: его ранней экзальтированной религиозности, целых страниц, исписанных цитатами из Евангелий, – и его последующего исступленного богоборчества. «Если бог – все, то реальный мир и человек есть ничто. Если бог – истина, справедливость и бесконечная жизнь, то человек – ложь, несправедливость и смерть. Если бог господин, то человек – раб». «Бог существует, значит, человек – раб». «Человек разумен, справедлив, свободен – значит, бога нет». Вот слова Бакунина. Но откуда же это следует? – как бы спрашивает Достоевский и дает бакунинские строки «прочесть» своему Кириллову: «Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие». Такая сентенция выводима из богочеловеческих мыслей Бакунина так же, как разные непростые мысли о религии Свободы Бакунина. А зачем они, сложные мысли? Воля моя, и все дозволено!

И где это, кстати, человек «разумен, справедлив и свободен»?

Опыт всего ХХ века перед нами. Тут тебе и коммунизм, и антитеологизм, и динамит под фундаментом храмов. А результат?

Нет ничего божественного. «Бесы» добились своего – теперь люди рождаются без Бога в душе. Поэтому и никакой атеизм проповедовать сейчас не надо. Этого Бакунин предугадать не мог (хотя смог Достоевский). Бакунин еще рассуждает как просветитель XVIII века, только с большей яростью. Куда же подевалась его молодая пламенная вера? Она ушла. Несомненно, решительную роль здесь сыграло его масонство. Уже в статье о Вейтлинге (1843) он пишет, что грядущая революция будет прежде всего смертельной борьбой между религией Бога и религией Свободы, Равенства и Братства – это самый несомненный масонский почерк. Дальше Бакунин все время, только глубже и с разных сторон развивает все ту же мысль: «Богословский принцип… основан по существу на презрении к человеку. … Свобода, равенство, братство… Это новая религия, земная религия человеческого рода, противопоставленная небесной религии божества! В одно и то же время это и осуществление, и радикальное отрицание идей христианства…»

Но так не мог бы рассуждать Ставрогин: слишком много чувства вложено в эту «борьбу не на живот, а на смерть». Слишком уж высок пафос бакунинских слов о «Свободе». Для «Бесов» Достоевскому нужен был другой идейный вдохновитель – живой мертвец. Так является Николай Ставрогин. В этом и только в этом Л. Гроссман прав: отодрав от Бакунина все огневое, героическое, страстное, «зигфридовское», мы получили какую-то жуткую человеческую тварь, от которой невольно отворачивается душа, какое-то «чудовищное создание», как выразился Грановский. Но и это было в Бакунине. Достоевский верно угадывает эту «многогранность» бакунинского лика и, не смущаясь, рвет его в лоскуты, из лоскутов связывая новые характеры, которые все по-своему будут отражением крайних черт характера Бакунина.

Гениальный художник, Достоевский знает, из какой глубины черпает краски для своей палитры, и бережно их расходует, из одного Бакунина выводя целый легион бесов. По первоначальным заметкам к «Бесам» видно, что одна из формул Ставрогина – все сжечь – совпадает полностью с лозунгом Бакунина. В монологе Верховенского мы имеем свободное изложение бакунизма, с тем фантастическим отблеском, какой неизбежно принимают в романе все исторические документы, использованные Достоевским. Но матерьял действительности явно просвечивает сквозь бредовые видения: «Мы сначала пустим смуту, – начинает Верховенский, – мы проникнем в самый народ… Мы возгласим разрушение… Мы пустим пожары, мы пустим легенды… Ну-с и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… и застонет стоном земля “новый правый закон идет”, и взволнуется море, и рухнет балаган…» Но разве мог так думать Бакунин – русский Зигфрид, рыцарь свободы, высокий ум?! А мог, мог! Только для этого сначала ему нужно было снюхаться с Нечаевым, обваляться в грязи и всему как бы сжаться, измелочиться, уменьшиться в масштабе…

Невольно вспоминается, как, разочарованный и убитый участием учителя, Ставрогина, в «обществе» Верховенского, Шатов кричит ему:

– Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыжую, бездарную лакейскую нелепость!

Ну, вот так и смог. Бес попутал.