К развалинам Чевенгура

В жизни Михаила Александровича Бакунина было несколько бегств – не просто побегов, как, например, поразивший современников своею дерзостью побег из сибирской ссылки через Японию и Америку в Европу, – а именно бегств, принципиальных и безвозвратных выборов, влекущих за собой перестройку всего жизненного плана, всей внутренней структуры личности. Таким бегством, было, скажем, бегство из армии и вообще из воинской службы, когда двадцатидвухлетний Бакунин, только что произведенный в офицеры и отправленный за дерзость начальству в один из глухих литовских гарнизонов, исхлопотав себе какое-то хозяйственное поручение в Тверь, немедленно поехал в родное Прямухино, сказался больным, выправил справку и, заставив родных еще похлопотать о его выходе в отставку, навсегда оставил военное дело. Разумеется, и сибирский побег тоже был бегством, он очень многое менял в жизни Бакунина, но ничего принципиально нового в этом бегстве не было, Бакунин лишь продолжил тот жизненный путь, который сам однажды уже избрал, сам назвал «преступлением» в исповеди царю и который в силу исторической вовлеченности единичной человеческой воли в мощный поток истории был попросту подброшен ему событиями 1848 года, когда он из праздношатающегося радикально мыслящего бездельника в одночасье превратился в практического революционера, врага всех существующих в Европе режимов и настоящего guerrillero, который, в отличие от благоразумных Энгельса—Маркса, никогда не нюхавших пороху, сам руководил артиллерией повстанцев в Дрездене и, как пьяное вино, пил воздух парижских баррикад. Однако ни одно из этих бегств не идет ни в какое сравнение с бегством из Прямухина – то есть из отчего дома – в Москву. Это было начало начал. Это было бегство страшное, безоглядное, жестокое: он рвал узы крови, столь нежно связывающие весь бакунинский род, он рушил «гармонию», выстроенную отцом, он отбрасывал прочь «философию садов», избрав себе новых кумиров. Все братья-сестры были потрясены этим поступком Мишеля даже больше, чем родители…

Только одна сестра, Татьяна, решилась оправдать его и продолжала посылать ему письма, благодаря чему и стало возможным возвращение Мишеля в родовое гнездо, наезды даже с друзьями и все те события, канву которых мы пытались восстановить в некой «пьесе» в начале этого повествования.

Пожалуй, провидение испытывало Мишеля: остаться или бежать? Горячий, радостный прием, оказанный родными, подсказывал, что прощенье родных и любимых людей всегда ему даровано, он всегда мог вернуться в «гармонию», как возвращались все дети бакунинского рода, как возвращался он сам, спасаясь от любой грозящей ему беды. Все было еще свежо: последние воспоминания прямухинского детства… Какие-то драгоценные образы…

«…Самым счастливым временем нашей прямухинской жизни были для нас наши детские годы; во мне остались еще живы все впечатления моего детства; что посеено в детстве, то может быть потрясено, но ничем, никакими усилиями искоренено, разрушено быть не может; а любовь моя к вам, любезный батюшка, любовь полная, неограниченная, началась моим детством… Я помню, как мы были счастливы, когда приносили к вам пойманную нами бабочку или найденный нами и до сих пор не виданный нами цветок. Я никогда не забуду этих вечерних прогулок на пильный завод или в Костюшино, где вы нам рассказывали какой-нибудь исторический анекдот или сказку, где вы нас заставляли разыскивать редкое у нас растение…»36 Долгие зимние вечера, «Робинзон Крузо», Великий пост, Страстная неделя, Пасха…

Все памятно. Все живо. Разумеется, двадцатитрехлетний молодой человек не может жить лишь воспоминаниями и ощущениями детства: он возвращается в Прямухино как страстный проповедник новой веры, новой жизни. Тогда любимой книгой Бакунина было «Наставление к блаженной жизни» Фихте, в котором он углядел свет свежего, очищенного от последующих церковных наслоений христианства, столь сходного с недогматическими верованиями первохристиан. И вот эту-то веру, это «неземное блаженство» в любви он и проповедует с рьяностью миссионера в письмах своих к сестрам, к подругам своих сестер сестрам Беер, к отцу… Исписывает целые страницы цитатами из Евангелий, признается, что без философии и без богословия не видит смысла жизни своей. Делает выписки из Фихте: «Кто хочет делать зло, чтобы таким путем достичь добра, тот есть безбожник. В моральном миронаправлении из зла никогда не может проистечь добра, и если ты веришь в первое, то ты не можешь думать последнего…»