К последнему морю

– Скажи мне, старик, где все твои шаманы? Почему они попрятались?

Ксендз, подняв глаза к небу, медленно перекрестился.

– Пан бог призвал к себе души всех братьев нашей святой обители. Они бесстрашно сражались против врагов веры Христовой и пали на стенах нашего несчастного города, перебитые твоими жестокими воинами. Я один остался в живых, чтобы сторожить этот святой храм и молиться о моих погибших братьях.

– Я ценю таких храбрых противников. Хаджи Рахим! Где Хаджи Рахим?

Из группы приближенных Бату-хана, стоявших позади кресла, вышел летописец и мудрец Хаджи Рахим, с белой чалмой на голове, в длинной темной одежде, подпоясанной куском полосатой ткани. Он выделялся среди блиставших оружием соратников Бату-хана своим скромным, почти бедным видом.

– Мой почтенный учитель! Позаботься о старике и расспроси его об этом латынском доме бога и о его шаманах, погибших на стенах города. Ничто не должно быть упущено и забыто в книге моих походов.

– Слушаю и повинуюсь, великий хан! Позволь только тебе предложить нечто из того, что заслуживает внимания: ты пожелал, чтобы тебе здесь пели молитвы, какие поются ляшскому богу. А петь некому! Рядом же на площади я видел певца, который ходит из города в город и поет песни. Он избит, и кровь стекает по его лицу. Но он продолжает гордо стоять на груде камней и смело поет. Воины его зарубят, а он бесстрашен...

Бату-хан обратился к одному телохранителю:

– Приведи с площади певца!

Вскоре тургауд вернулся, ведя под руку бедно одетого юношу с белокурыми кудрями до плеч. Одной рукой тот держал лютню, другой прижимал платок к голове. По лицу стекала алая кровь. Ноги в широких шароварах были без сапог: татары успели уже их стащить. Певец вполголоса бормотал проклятья, исподлобья поводя серыми глазами.

Бату-хан приказал стоявшему поблизости Дуде расспросить певца.

Дуда спросил:

– Нам передавали, что ты на площади пел преступные песни, призывая жителей Сандомира к упорному сопротивлению. Верно ли это?

– Да, я это делал, и, если останусь жив, я опять буду песнями призывать мой народ к борьбе за свою свободу. Но не побоюсь спеть такую песню даже перед повелителем татар, пришедшим погубить нашу прекрасную родину.

– Вот за этим-то наш доблестный Саин-хан и призвал тебя.

Певец выпрямился и недоверчиво посмотрел на безмолвно сидящего Бату-хана. Каменным было его лицо, и никто не сумел бы проникать в думы всемогущего вождя с узкими, как щелки, скошенными глазами.

– Я не побоюсь этого сделать, хотя меня ждет лютая казнь!

Переводчик объяснил, что никому не дано угадать последнее слово владыки. Может быть, казни не будет и он даже получит награду.

– Пускай поет! — сказал Бату-хан.

Тогда певец, отбросив окровавленный платок, попробовал струны лютни. Он запел хриплым, но полным глубокого чувства голосом, а Дуда Праведный тихо переводил:

Заплакали в селах, будто на погосте:
Ой, лихо нам, лихо!
– Пепел да кости!
Девушки малины в лесу не сбирают,
Пастухи скотины в поле не гоняют.
Ой, лихо нам, лихо!
Татарва конями хлеба потоптала,
Девиц полонила, сынов порубала.
Ой лихо нам, лихо!

– Так и надо народу непокорному! — сказал Бату-хан. — На то и война!

Батыю поганому ночью не спится...

Дуда запнулся, но под грозным взглядом Бату-хана робко продолжал переводить:

– Что ж тебе, Батыю, не спится, не лежится?
"Человечьей крови я хочу напиться..."
Ой, лихо нам, лихо!
Поганцу языческому... Народа мучителю...

Дуда остановился, но против ожидания Бату-хан, видимо, остался доволен и заметил:

– Великий правитель и должен быть жесток.

Жрут человечину волки да собаки.
Кровь человечью пьют вурдалаки.
Осиновый кол вурдалаку в спину,
Волка лесного мы бьем дубиной!

Бату-хан более внимательно прислушивается и следит за движениями певца, нетерпеливо требуя перевода.

Ой, лихо-то, лихо, — да ворогам нашим!
Села мы построим, землю запашем!
Будем мы вами мосты мостити,
Хану да ханятам голову рубити.
Будете снопами лежать вы в могиле!
Встань же, отчизна, в славе и силе!
Встань, наша мати, рви свои путы,
Бей и гони ты ворогов лютых.52

Бату-хан слушал, невозмутимый, непроницаемый. Певец, обессиленный, вдруг прервал песню и зашатался. Его колени стали подгибаться. Изо рта по подбородку поползла кровавая змейка. Выпавшая из рук лютня жалобно зазвенела.

Дуда, поддерживая певца, уложил его на каменные плиты.