К отцу своему, к жнецам

Д. Как ополчилась ты против поэтов, которые чествуют тебя, сколько могут: зовут тебя повелительницею трех богов, деливших мир, и все людские дела приписывают твоему решению. Впрочем, ты права: они же говорят, что ты радуешься своей свирепой игре, и прибавляют, что жесточе тебя нет божества. Словно завидуют они твоему непостоянству и ревнуют его превзойти. Но оставим их: разве они одни выходят на эту арену? Пользуются и пророки ризами иносказаний, пользуются и философы баснями, по тщательном рассмотрении устраняя неуместные и одобряя благочестивые. Так они делают из осмотрительности в отношении вещей божественных, дабы к обсуждению тайн были допускаемы лишь люди опытные и освященные мудростью, прочие же с почтением стояли перед завесой; так поступал и Платон, ведя рассуждение о душе и иных богословских предметах, которые, согласно Макробию, следует прикрывать пологами слов. Равным образом и Священное Писание, приближаясь к тайнам пророчества, пользуется уподоблениями, чтобы трудностью понимания смирить нашу гордыню и предостеречь от брезгливости наш разум, презирающий то, что легко схватить. Господь, положивший мрак покровом Своим, радуется усердию восходящих к Нему, почему Соломон и говорит в Притчах: «Слава Божия – скрывать слово, и слава царей – исследовать речь». Думаю, не станешь ты спорить, что места Писания, содержащие притчи и загадки, представляют собой как бы облако, где был Господь, то есть некий внутренний чертог, в котором таится божественное.

Ф. Что я отвечу? Даже и философы не всюду прибегают к тому языку, который ты защищаешь, но лишь там, где приступают к предмету особой трудности или когда сама мысль их, так сказать, сникает и клонится к чуждым ей странам; в остальном же – разве ты не видишь, что тут дело обстоит, как с почитанием идолов? Древние чтили своих царей даже по смерти, ставя им статуи, и что одними было сделано в напоминание, для потомков стало священным. Может, и удалось бы вам разбить ваших идолов, если бы не ваши школы, что каждый день их восстанавливают. Аврора и Геспер, глядя к ним в окна, видят одно и то же: спины согбенные, труд непрерывный. Изучают метаплазм, схематизм, ораторские тропы, блуждают по гортинскому лабиринту поэтов и пороки стиха называют добродетелью; фигуры грамматики, расцветку риторики, плетения софизмов учат, хвалят, множат; увещеванием и бичом учителя погоняемые, упражняют память и изощряют разум, чтобы подражать услышанному; идут по древним следам, подмечая сочетания слов и изящные клаузулы, обшивают речь пурпурными лоскутами и ревниво взирают на товарищей, у кого пестрее; в повествовании брезгуют историей, отвращаются правдоподобия и больше всего любят басни, уходя в добровольное изгнание от людей к тритонам и кентаврам; чтобы оживить свое чувство, усталое от пресыщения, всюду вводят олицетворение и обращаются с приветствиями ко всему, что можно увидеть или помыслить; входят в чужое лицо, то страдающим Телефом делаясь, то покинутой Ариадной, то говоря кротко и жалобно, то примешивая «ужасные вспышки, и шум, и гнев с его огнями», и к порокам языка прилагая перемену естества: подлинно, вот кузница Вулкана, не для доброго дела раскаленная, но столь любезная, что никто покинуть ее не хочет!

Д. Не осталось бы и самого имени школ, если бы людей не воспламеняла любовь к языку поэтов и ораторов и стремление к знанию, которое прежде казалось мне благородным и похвальным. Неужели ты думаешь, что предмет этих занятий порочен и что людям благоразумным и выше всего ценящим душевное здравие следует бежать от него, как из среды вавилонской?