К отцу своему, к жнецам

Ф. Нелегко это обсуждать. Я знаю, что изгнанников обычно призывают не предаваться безудержной скорби и не оплакивать свою участь, но внять доводам и понуждениям разума, подчинившись ему, как милосердному властителю, и в нем искать утешение; однако пред тобою, оплакивающей разлучение с разумом как крайнее бедствие, неуместными и даже глумливыми показались бы такие речи. Кроме того, советуют изгнанникам смириться с жестоким безрассудством Фортуны, осыпая ее всяческими попреками и ворохом примеров, где она проявляет свое бесстыдство; я, однако, этого делать не стану, ибо никто по доброй воле не будет свидетельствовать против себя. Но все-таки вспомни, сколь многие мудрецы, хотя и не по приговору суда, а по своему выбору, проводили жизнь на чужбине: Аристотель, Зенон и многие иные, покинув родной город, никогда в него не возвращались, чужую сторону прославив лучом своих дарований.

В час, как злое взвилось в высях тарпейских
пламя, сам из себя в горьком изгнанье,
там был Рим, где жила доблесть Камилла,
град меонийский себе пристанью выбрав.
И великий Марцелл, хоть разразилась
над главою его ярость державца,
тем же остался, каков под латеранским
кровом он был, и, во хлев сослан позорный,
средь ревущих волов пастырем прежним
был любезным овнам стада избранна.
Так возвышенный дух, сринув оковы
всех печалей плотских, взоры подъемлет
к тверди расчисленной, где свет и отчизна,
в звездном теченье следя волю Владыки.

А то, что ты называешь своим изгнанием, есть неведение о себе, которое ставит тебя среди детей мрака; но если ты хочешь вернуться в отчизну, есть путь надежный, не телесными шагами, но влечениями сердечными, и проходит он по городам, давно и хорошо известным.

Д. Вижу, ты вновь намереваешься вести речь о дарах, еще у меня не отнятых, и о достоянии, способном мне помочь, проще говоря – о свободных искусствах. Достойные человека благородного, они, однако, сами по себе – не добродетель, но лишь помогают ее воспринять. Их города я знаю настолько, чтобы усомниться в их помощи: хочешь, за тебя скажу все похвалы, которые у тебя наготове?

Ф. Хочу, приступай.

Д. Ты скажешь: «Вот грамматика, первый город на твоем пути из изгнания: тремя воротами в него входят, на восемь частей он разделен, каковое число и человеческую речь объемлет, и блаженства душ; здесь Донат и Присциан в своих школах учат странников новому языку и наставляют твердым правилам тех, кто возвращается в отчизну. Близлежащие селенья, сему городу подвластные, суть книги поэтов: там Лукан, о бранях поющий, там Теренций, венчающий суматохи свадьбой, там Персий с заносчивою укоризной, там и Гораций, с хвалою богам и владыкам». Что же мне на ее стогнах? что во власти ее ферулы? Говоришь, воспитанные ею превзойдут других людей разумною речью, как люди превосходят зверей, – уповать ли на это мне, у которой разум вместе с солнцем отнимается? Она, говоришь, придав вещам имена, осчастливила смертных даром общения – радоваться ли этому мне, которая никому о себе поведать не может? Она, говоришь, наименовала вещи и сами по себе, и в сочетании, и как общие понятия, ведомые разуму, и как единичные свойства, доступные ощущениям, – мне ли выгадывать на этом, которая от вечерней зари до утренней уж не зовется «я», но и подлежащим, и местоимением быть перестает? Чем она мне поможет? Разве что даст воспеть крушение моих стен, как Нерону – гибель Пергама.

Ф. Что же риторика, так пылко тобою любимая?